Страница 7 из 12
Но, как оказалось, своих он подозревал зря, пусть даже эти свои и из соседней деревни. У Мараковны в горнице сидел потерянный экономист, пьяно улыбаясь и покачиваясь не то по причине шаткости табурета, не то по причине крепости старухиного самогона.
– Такой милый человек, – объяснила свою невероятно возросшую покупательскую способность старуха. – Денег на еду и выпивку даёт, и стихи читает. Не дерётся, не пристаёт – век бы с таким мужиком жила.
То, что приставать к ней перестали лет двадцать назад, старуха как-то не вспомнила, с умилением глядя на нечаянного постояльца и поглаживая спрятанный в лифчике кошелёк.
Выяснилось, что несколько дней назад заезжий гость вышел по малой нужде из дома, где гуляли творцы, и заблудился. Потерял очки, а пока искал, перестал ориентироваться в пространстве. Полночи блуждал в темноте, как вдруг заметил единственный в тот поздний час огонёк. Мамонт пополз на свет и скоро стукнулся лбом в закрытую дверь. Хозяйка полуночничала – гнала самогон. О гостях из города судачила вся деревня, и старуха, наслышанная о платежеспособности приезжих, сразу же выставила на стол бутыль первача. Что было дальше, славный экономист не помнил.
Курицын, похохотав над глупостью «городских», откомандировал на поиски очков шустрых деревенских мальчишек. Очки нашли очень скоро, но Васька успел рассказать Мамонту о своих бедах и на треть опустошить бутылку с прозрачной жидкостью.
– Давай помогу, – предложил Мамонт и, впервые за много дней обретя какое-то подобие рассудка, решил пошутить. Он вообще любил хорошую шутку. – Меня знакомый экстрасенс научил защиту от воров ставить.
Курицину было чего терять – на его скотном дворе полно живности: стадо гусей в двадцать семь голов, свиньи с поросятами, корова и симментальский бык по кличке Снежок. Подумав о том, что вся эта живность со временем может исчезнуть, он согласился. Часа два гость ходил по двору, водил руками, закатывал глаза, завывал и речитативом проговаривал единственную, подходящую к данному случаю, фразу:
– Шуры-муры, шуры-муры, выздоравливайте куры…
– Так куры мои здоровше меня будут, – попытался влезть в процесс установки защиты от воров хозяин.
– Это ещё и от куриного гриппа, оптом, так сказать, – ответил Мамонт.
– Тьфу, – сплюнула тёща Саши Пушкина, наблюдавшая за действом, – что мы анекдота этого не знаем?
Однако Васька, увлечённый процессом, не услышал её слов.
Новоявленный экстрасенс, закончив «ритуал», осел мешком на колоду возле Васькиного крыльца и, потребовав ещё выпивки для восстановления сил, сказал:
– Всё, Василий, дальше забора живность твоя и шагу не ступит.
И не ступила. Три дня тракторист пытался выгнать корову и овец в стадо, а гусей выпустить к пруду – не идут! Тут не только воры, тут родной хозяин, который можно сказать, с пелёнок вырастил, со двора свести не может. Однако, скотина привыкла вольно пастись, и на четвёртый день, продрав похмельные глаза, Васька узрел, что его скотный двор переместился в огород. В полном составе – вместе с гусями, курами и поросятами.
– Порешу!!! – словно медведь-шатун, ревел пострадавший, но шутника уж и след простыл.
Ещё вчера, наблюдая, как Курицын, взяв трактором на буксир любимого симментальского быка по кличке Снежок, пытался вытянуть его за ограду, Мараковна поняла, что дело пахнет керосином. Справедливо подозревая, что пахнуть керосином будет в её избе, утром, только услышав Васькин рёв, заглушивший мычание родного деревенского стада, старуха вывела гостя огородами за околицу и сказала:
– Тикай, мил человек. Васька тебя порешит. И на станцию не вздумай лукаться. Ты леском, леском – тут до трассы рукой подать. До города подвезут.
Она сунула ему в руки сумку, сшитую из старой ситцевой занавески.
– Это тебе на опохмелку, и закусить положила. Хорошему человеку не жалко.
Мамонт, пошатываясь, пошёл, а старуха, бормоча: «как он стихи читает», побежала назад, в деревню, справедливо опасаясь, что Васька не учинил погром в её избе.
Если бы Дальский был бы менее пьян, он бы рванул на груди рубаху и полез бы на баррикады – в данном случае биться с кулацкими элементами, какими в одном лице являлся Курицын. Но Мамонт о своих политических взглядах и не вспомнил, он двигался, что называется, на автопилоте, только вот направление этому автопилоту старуха Мараковна задала неправильное. Всего лишь на несколько градусов сместился азимут, но этого хватило, чтобы спустя сутки протрезвевший интеллигент обнаружил себя в лесу, на куче, состоящей из опавшей хвои, бутылочных осколков и использованных презервативов. Дрожащая рука нашарила пластиковую ёмкость из-под спиртного, на дне которой скудно поблёскивало несколько капель. Голова звенела, словно колокол Никольского собора – так же красиво, с переливами. Пошарив другой рукой, он наткнулся на матерчатую сумку, забитую чем-то, на ощупь напоминавшим съестное. Он подтянул её ближе, раскрыл и, хмыкнув, выудил оттуда полулитровую бутылку самогонки, заткнутую туго свёрнутой газетой, несколько огурцов в неоднократно использованном пакете из-под молока, две головки чеснока и завёрнутый в кухонное полотенце кусок хлеба, на котором лежало порезанное толстыми шматками сало. Дальский открыл бутылку, надолго приложился к ней, потом надкусил огурец, сложил остальные продукты назад в сумку и поднялся. Хрустя солёненьким огурчиком, он пошёл, выбирая наугад направление. Разум отказывался включаться на полную мощность, глаза видели окружающий мир в мутной дымке.
Мамонту повезло отыскать родник. Если бы не это обстоятельство, то кто знает, что было бы. Вероятно, в этом леске история и закончилась. Дальский недоумевал, как можно было заблудиться в лесу, где в какую сторону не пойди – всё равно выйдешь к людям. Однако он уже второй раз выходил к старому, заброшенному, кладбищу. Он даже сосчитал – восемнадцать покосившихся памятников, увенчанных звёздами, с которых давно облупилась красная краска.
Стемнело. Решив устроить привал, он расположился у могилы, рядом с которой была скамеечка и столик, бросил на стол сумку и пошёл набрать ещё воды – бутылка из-под минералки давно опустела. Вернувшись с родника и, заметив метнувшуюся к одной из оградок тень, он со всех ног побежал к могиле, у которой кто-то опустился на колени.
– Ау! – закричал мужчина, намекая на то, что заблудился, и опустил руку на плечо одетой в старое, драное платье женщине.
Женщина оглянулась и заорала – дико, с подвыванием. Дальский оторопел, уставившись в сморщенное лицо. Он не мог отвести взгляда от длинных, свисающих вниз, до подбородка, клыков, от светящихся в темноте красным светом глазок.
– Как тебя жизнь-то уделала… – посочувствовал экономист.
– Помогите, насилуют!!! – заорала в ответ старуха.
– Нужна ты мне, старая дура, – обиделся Дальский. – Если только стихи почитать… Ишь, выдумала – насиловать…
– А придётся, – и незнакомка потёрла ладони, видимо, предвкушая предстоящие удовольствия и то, как она будет отбиваться, защищая себя от поругания. Экономист кинулся бежать, но споткнулся, упал и решил прикинуться мёртвым.
– Тьфу, и тут одни алкоголики, – обиженно прорычала старуха, помахав рукой перед носом, чтобы отогнать запах. – Нажрался до синеньких фантомасиков, а ещё ЧЕЛОВЕК называется! – и, схватив лежащую рядом палку, она стукнула Мамонта по голове. – Это тебе за дуру, и за оскорбление моего женского достоинства бездействием!
Пока в голове звенело, Дальский оторопело смотрел на то, как странная деревенская баба оседлала палку, оказавшуюся обыкновенной метлой и, лихо свистнув, стартовала, удаляясь от кладбище со скоростью пущенного из рогатки камня.
Он немного полежал, потом поднялся, выпил ещё самогонки, но устраиваться на ночлег прямо здесь же, на кладбище, передумал. Экономист рассовал по карманам остатки еды, сунул во внутренний карман куртки бутылку, ёмкость с водой взял в руки. Он поплёлся прочь, едва сдерживаясь от того, чтобы не рухнуть здесь же, на могилке и, обняв памятник, уснуть.