Страница 5 из 19
Кризису часто сопутствует рост радикальных настроений, распространяются новые идеи, происходит поляризация политических мнений вокруг четких альтернатив. Пробуждается политическое воображение. Радикалы всех мастей начинают верить, что их давние мечты могут осуществиться полностью или частично. Быть радикалом – значит смотреть в корень вещей и представлять себе нечто, отличающееся от сложившегося уклада и принятого порядка ведения дел. В период кризиса радикалы расцветают именно тогда, когда начинает казаться, что все происходит не так, как раньше, и можно убедить гораздо большее число людей, чем в обычные времена, попытаться сделать что-то совершенно отличное от прежнего.
Но у радикалов никогда не получается все так, как они хотели. Во все времена им противостоят прагматики и реалисты, которым не нравится размышлять о политике как о чем-то фундаментальном, независимо от того, идет ли речь о возврате к чему-то старому и бесспорному или о создании чего-либо нового. Скорее, они стремятся удержать на плаву то, что уже имеется, использовать существующие институты и подходы, подлатать и подправить имеющееся там, где это необходимо, экспериментировать и импровизировать, но только не менять радикально ни институты, ни политику. Именно реалисты и прагматики чаще всего находятся у власти, и именно они чаще всего приходят к власти после революций. Как заметил величайший реалист князь Танкреди в «Леопарде», «чтобы все осталось по-прежнему, все должно измениться».
Открытым остается вопрос о том, на чьей стороне – радикалов или реалистов – окажется преимущество после кризиса. Когда речь заходит о кризисе, то всегда возникают споры относительно его определения: что стало причиной кризиса, кто повинен в нем, был ли это кризис вообще и как следует на него реагировать. При постоянно меняющейся политике после финансового краха 2008 г. какое-то время казалось возможным, что радикалы сумеют перехватить инициативу и приступить к переформатированию и переделу международной политики и экономики, как они уже делали после кризиса 1929 г. в ряде стран, прежде всего в Германии и США. События 2008 г. были настолько стремительными, что поначалу казалось, будто они несут в себе катарсис, очищение и избавление системы от финансовых ядов, нанесших ей столь значительный урон, и знаменуют собой важные перемены в международной политической экономии. Какое-то время доктрины политической экономии, доминировавшие на протяжении последних 20 лет, представлялись дискредитированными, говорилось о необходимости разработать новые основы и пересмотреть положения, на которых строится экономика. Однако вскоре после того, как непосредственный кризис миновал, ощущение, что ничего уже не будет как прежде, уступило место старому консервативному припеву: почему бы не оставить все так, как было? Прежние доктрины и способы ведения дел утверждались вновь, будто ничего и не произошло. В 2010 г., а затем и в 2013 г. росла уверенность, что худшее уже позади и мир вскоре вернется к обычным способам ведения дел. Все вернется в привычное русло, надо только провести минимальные изменения в организации экономики. Шторм удалось пережить. Оказалось, что вполне можно обойтись минимальными корректировками. Было принято несколько новых мер, направленных на предотвращение финансового коллапса, но среди них не было ничего слишком обременительного, что могло бы изменить работу финансового сектора, столь важного для экономики и перспектив восстановления и роста.
Если существенных изменений не произошло
Тезис о том, что финансовый крах 2008 г. не вызвал существенных изменений, не оспаривает серьезность этого кризиса, но указывает на ряд отличительных черт, которые позволили ограничить его последствия. Первая из них состоит в том, что принятые чрезвычайные меры дали возможность стабилизировать экономику. Кризис был успешно преодолен, опасность осталась позади. В результате постепенно вернулась уверенность в жизнеспособности англо-американской модели финансового роста и в том, что кризис был разовым явлением, которое больше не повторится. Выход из рецессии был медленным и болезненным, но пять лет спустя появились признаки возврата экономики на прежние рельсы. Здесь особенно очевиден контраст с 1930-ми годами и значительное сходство с 1970-ми, когда кризис также удалось успешно пережить, хотя из того кризиса собственно и возник новый порядок – неолиберальный [Helleiner, 1996; Frieden, 2006; Glyn, 2006].
Вторая отличительная черта состоит в том, что в иерархии государств не произошло никаких изменений. Соединенные Штаты остались доминирующей державой в международном рыночном порядке. Здесь мы видим резкое отличие и от 1930-х годов, когда кризис показал неспособность Британии оставаться ведущей державой, и от 1970-х, когда США воспользовались возможностями, появившимися в ходе кризиса, – который они же отчасти и спровоцировали, в одностороннем порядке отказавшись от системы фиксированных обменных курсов, согласованной в Бреттон-Вудсе, – чтобы изменить свою роль в системе и правила, которым должны были следовать все остальные. После 2008 г. США предложили лишь незначительные изменения в способе управления мировой системой [Germain, 2009; Payne, 2010; Wade, 2011].
Третья отличительная черта заключается в отсутствии ярко выраженного блока деловых интересов, который выступал бы за альтернативную политику, а также в том, что противостоящие бизнесу силы, такие как профсоюзы, за последние 30 лет серьезно ослабли. Хотя в деловых кругах существуют расколы, им уже не противостоит сколько-нибудь заметная сила извне. В 1930-х и 1970-х годах ситуация была иная. Пространство для политических альтернатив сжалось. Привилегированное положение бизнеса, о котором Чарльз Линдблом писал в 1970-х годах, обусловленное как способностью бизнеса формировать политическую повестку дня благодаря привлечению лучших ресурсов, так и его структурной мощью как источника занятости и роста [Lindblom, 1977; Линдблом, 2005], при неолиберальном порядке стало еще более привилегированным. В гражданском обществе действуют сильные группы влияния, сдерживающие бизнес, но теперь предпринимателям уже не приходится противостоять крупным организованным группам, отстаивающим свои интересы [Crouch, 2011; Крауч, 2016].
Четвертой отличительной чертой является то, что у политического класса и государственных ведомств нет особого желания проводить радикальные эксперименты. Партии основных политических течений в глазах электората в западных демократиях представляют единый политический класс и становятся все более взаимозаменяемыми. Избиратели с трудом усматривают различия в политике, которую проводят партии, когда приходят к власти. Государственные ведомства, особенно выполняющие функции регулятора, иногда заходят слишком далеко в своем вмешательстве, но лоббисты, защищающие интересы бизнеса, успешно пресекают или нейтрализуют большинство подобных попыток. В качестве примера можно привести мягкие меры регулирования в отрасли финансовых услуг в период, непосредственно предшествовавший кризису. Симбиоз деловых и правительственных кругов приводит к тому, что властные структуры становятся все более монолитными. Они превратились в единое предприятие. В эпоху неолиберализма международная система достигла нового уровня взаимосвязи благодаря глобализации и либерализации, а понимание этой сложной взаимозависимости заставило основных политических акторов осознать ограниченность своих возможностей в том, что касается отклонения от сложившегося консенсуса. Этот консенсус имеет технократический, космополитический и либеральный характер. Оппозиция такому консенсусу носит популистский, националистический и авторитарный характер, хотя до сих пор, как я показываю в главе III, эти оппозиционные силы не получили большинства [Eatwell et al., 2014, ch. 9, pt. I].
Пятая отличительная черта состоит в том, что неолиберальные идеи превратились в руководящую силу в значительно большей степени, чем это было в свое время с идеями либерализма [Shmidt, Thatcher, 2013]. Неолиберальные идеалы закрепились и на уровне здравого смысла, чему способствовали средства массовой информации, и в качестве операционных кодов благодаря влиянию современной экономики. Уже нет многих политико-экономических альтернатив неолиберальной модели (одной из которых была скандинавская), не существует альтернативного международного порядка или альтернативной социально-экономической системы, роль которой во время двух предыдущих структурных кризисов на мировом рынке выполнял СССР. После 1989 г. у западного международного рыночного порядка нет соперников [Fukuyama, 1989; Фукуяма, 1990]. Контраст с 1930-ми и 1970-ми годами очевиден.