Страница 11 из 13
В этот-то миг в дверях появилась квартирная хозяйка, а по бокам от нее двое солдат. Хозяйка была страшно перепугана. Бледная от ужаса, с широко раскрытыми глазами, она машинально крутила в руках конец чадры и торопливо, жалобно что-то бессвязно бормотала.
Гвардейцы вошли, перевернули все в доме вверх дном и ушли, забрав с собой родителей. А Омид остался сидеть перед тарелкой йогурта. Париса едва успела коснуться ледяными пальцами его лица. Отец торопливо поцеловал в лоб и сказал: не бойся, мы скоро вернемся. От этого испуганного голоса внутри у Омида что-то оборвалось, тяжело ухнуло вниз и исчезло навсегда.
Гвардейцы искали документы, письма, листовки, стихи, запрещенные книги. И ушли с богатой добычей. Им нашлось, чем поживиться! От этих бумажек зависело, кто уйдет, а кто останется – и родителям Омида пришлось уйти.
Омид сидел за столом посреди разгромленного дома и дрожал, по пальцам текла слюна. Папу и маму заковали в наручники, завязали им глаза и вывели на улицу, а хозяйка побежала следом. Особенно утруждаться гвардейцам не пришлось – родители Омида не кричали, не махали руками. Не сопротивлялись.
Все прошло тихо, как воскресное утро в мечети. Словно родители Омида ждали – ждали, что однажды придут гвардейцы и разнесут в клочья их дом, жизнь, жизнь их ребенка, оставшегося на воле, и другого ребенка, которому только предстоит появиться на свет. Все растопчут и швырнут осколки им в лицо.
Уже позже, охрипнув от своей жалобной болтовни и убедившись, что все ее слова не возымели никакого действия, хозяйка побежала к телефону, чтобы позвонить Ага-джану[6] и маме Зинат. А Омид все сидел за столом, один, перед недоеденным пюре и йогуртом, пахнущим розами.
Одной рукой придерживая Форуг, другой толкая коляску, в которой сидела Сара, Лейла вышла из аптеки на улицу. Форуг была восемнадцатью днями старше Сары; обеим не хватало нескольких месяцев до трех лет. Девочка была тяжелой, и у Лейлы уже изрядно ныли руки. Шестилетний Омид шагал рядом, крепко сжимая в кулачке подол Лейлиного джильбаба.
Лейла хотела перехватить Форуг поудобнее, когда рядом с ними, пронзительно взвизгнув шинами, затормозил военный «джип». Глаза Лейле заволокло облаком дыма и пыли. Мгновенно, почти инстинктивно она отвернула голову и, притворившись, что прикрывает рот от выхлопных газов, краем чадры быстро стерла помаду с губ.
Из «джипа» вышли двое. Оба в зеленой форме Стражей революции, в таких же зеленых фуражках, с густыми бородами. Тот, который повыше и прихрамывал, остановился, прислонившись к машине, а второй перешагнул через желоб, отделяющий мостовую от тротуара, и преградил дорогу Лейле. Уставился ей в лицо острыми, глубоко посаженными глазами. На мгновение все прочие звуки заглушило для Лейлы отчаянное биение собственного сердца.
– Сестра, разве можно появляться на улице в таком виде? – поинтересовался Страж.
После революции все за одну ночь сделались братьями и сестрами. Страна наполнилась поддельной «родней», знать друг друга не желающей; одни смотрели на новообретенных «братьев и сестер» со страхом, другие с гневом, третьи с подозрением, четвертые свысока, наслаждаясь своим всесилием. И сейчас Лейле хотелось закричать: «Я тебе не сестра!»
– Почему? Что не так?
Она крепче прижала к груди Форуг и схватила за руку Омида. Тот смотрел на машину и на суровых людей в форме со смесью страха и восхищения, приоткрыв рот и высунув кончик языка между неровных зубов.
– Это твои дети?
– Нет.
– А чьи?
– Моих сестер.
– Почему они с тобой? Где твои сестры?
Лейла тяжело сглотнула. Правду говорить нельзя! Чтобы оттянуть время, она начала застегивать на Форуг кофточку; сердце ее билось где-то в горле.
Четыре года назад ее сестер, Парису и Симин, забрали такие же люди, в такой же форме, с теми же «братьями и сестрами» на устах, покрытые той же пылью новообретенной власти – с той лишь разницей, что теперь эта пыль уже улеглась, превратилась для них во вторую кожу, и упоение сменилось спокойной уверенностью в своем праве. Парисе и Симин завязали глаза, надели наручники, как на преступниц. А все их преступление было в словах – в шепотом произнесенных словах и потаенных мыслях, от которых дрожали в своих постелях Великие Отцы.
Но об этом надо молчать. Сразу две сестры-контрреволюционерки – значит, вся семья такая же. Ее заберут на допрос – и вряд ли отпустят. Лейла подняла голову, взглянула Стражу в глаза.
– На работе.
Прохожие обходили их по широкой дуге, вжимаясь в закопченные стены. Люди, проезжавшие мимо на машинах, бросали любопытные взгляды. Молодая женщина в коротком джильбабе поспешила перейти на другую сторону улицы.
– Куда ведешь детей?
– К фотографу.
Лейла не стала добавлять, что хочет сделать фотографию для сестер, чтобы они увидели, как выросли их дети. Без них. Потная ладошка Омида лежала у нее в руке, и Лейла кожей чувствовала исходящий от него страх.
– Прикрой волосы.
– Что?
– Я сказал, прикрой волосы! Недопустимо выходить на улицу в таком виде!
Лейла отпустила руку Омида, натянула хиджаб на лоб и туго затянула под горлом. Волосы, густые и непокорные, рвались из-под хиджаба, словно тесто из квашни.
– Ты должна подавать девочкам хороший пример, – проговорил гвардеец, окинув их всех неторопливым взглядом. – Чтобы больше мы тебя в таком виде не видели!
Он повернулся на каблуках и зашагал к машине. Оба солдата погрузились в «джип» и сорвались с места – а Лейла пошла своей дорогой, стараясь ни с кем не встречаться глазами, и внутри у нее все тряслось.
В фотоателье было прохладно. Со стен смотрели фотографии в рамках: дети с плюшевыми мишками, молодые люди, задумчиво подпирающие голову рукой, невесты в разноцветных венках. Голая лампочка под потолком бросала желтый свет на фотографии и на растрескавшиеся цементные стены. Лейла шла, толкая перед собой коляску. Ноги у нее все еще дрожали, дрожало и все внутри, и глаза и щеки пылали от чувства, которое лучше не называть даже про себя.
– Салаам[7], ага[8] Хоссейн, извините, что опоздали, – поздоровалась Лейла со стариком-фотографом, взирающим на нее поверх очков. Опустила Форуг на стул, энергично потрясла занемевшими от тяжести ребенка руками.
– Ничего страшного, Лейла-ханум[9]. Спешить нам некуда.
Сара ворочалась в коляске и то ли бормотала, то ли напевала что-то непонятное; ее белокурые волосы прилипли к щекам. Говорить она еще как следует не говорила, и это тревожило Лейлу и маму Зинат. «Почему она не говорит? – порой спрашивали они друг друга. – Не оттого ли, что родителей нет рядом? Быть может, все было бы иначе, будь рядом с ней мать?» Вопрос, на который нет ответа – остается только ждать. Что касается Форуг, она уже говорила чисто, не только отдельными словами, но и предложениями; однако была очень молчалива, и это, пожалуй, беспокоило Лейлу и маму Зинат даже сильнее.
Лейла склонилась над коляской, чтобы достать пустышку, и Сара вцепилась в ее чадру. Осторожно высвободив край чадры из пухлых пальчиков малышки, Лейла попыталась сунуть ей пустышку, но Сара завопила: «Нее-е-е!» – и ее выплюнула.
– Омид-джан[10], присмотри за Форуг, пока я поговорю с ага Хоссейном. – Лейла ласково отцепила руку Омида от своего джильбаба и положила на теплую, ровно вздымающуюся грудь его двоюродной сестренки. – Держи руку вот так и смотри, чтобы она не упала со стула.
Омид отнесся к поручению очень серьезно: держал руку, как показала ему тетя, и не спускал глаз с Форуг – а та оглядывалась кругом большими удивленными глазами. С первого дня, когда ее принесли маме Зинат, черные волосы девочки стояли дыбом, словно малышка перенесла какой-то шок.
6
Ага-джан – «дедушка» (фарси).
7
Здравствуйте (фарси).
8
Вежливое обращение к пожилому мужчине (фарси).
9
Вежливое обращение к незамужней женщине (фарси).
10
Ласковое обращение (фарси).