Врывалась буря
(Повесть)

Только в семь двадцать приехала первая группа: Миков и Лынев. Трое из Краснокаменска покупали керосин в Сосновке, причем один из них, некто Барсуков, купил сразу в Сосновке и Щучьем пятнадцать литров.

— Пусть милиция займется, проверит все эти факты, — познакомившись с ними, бросил Егор Микову. — Только осторожно, не спеша. А мы к Мокину! — Егор вкратце рассказывал новости, позвонил на электростанцию: Мокин был там.

Понятых взяли в соседнем доме. Дежурил на проходной Лукич.

— А, вон, сидит еще, окошко светится… — глянув в сторону мокинского склада, бросил Лукич.

Егор с группой двинулся туда. Дверь была заперта. Воробьев постучал, но никто на стук не отозвался. Постучал еще и еще раз. Свет внутри склада горел, но за дверью было тихо, точно Мокин вышел куда-то. Егор послал Микова с Лыневым поискать его в управленческом корпусе и машинном зале, который уже заново привели в порядок. Нигде Мокина не оказалось.

— Ломайте дверь! — приказал Егор.

Миков с разбега вышиб ее, Воробьев вошел первым и тотчас увидал труп Мокина. Старик в шапке-ушанке лежал перед столом лицом вниз.

XXI

Экспертиза показала, что смерть наступила в результате спазмы сердечной мышцы, вызванной, возможно, введением в организм непонятного вещества, частицы которого были обнаружены в крови. Это все, что смогли установить в лаборатории местной больницы, переслав все данные в Свердловск.

Обыск, проведенный Воробьевым, доказал причастность Мокина к поджогу электростанции. Была обнаружена потайная дверь, выводящая прямо ко входу в машинный зал станции. В тайнике эксперты нашли следы керосина и четкий след от ведра. Дома на чердаке в старом бауле под рухлядью было спрятано сто пятьдесят тысяч рублей.

Привезли сведения о скупке керосина и Сергеев с Семеновым. Получилось, что в городе и районах орудует целая банда спекулянтов, дело о которых Егор велел передать в милицию. Шел уже одиннадцатый час вечера, когда в отдел прибежала встревоженная Катя. Егор сидел в кабинете с Сергеевым, обсуждая смерть Мокина и поджидая возвращение Микова и Лынева. Смутившись, он вышел с Катей в приемную, хотел объясниться, но она приложила ладонь к его губам.

— Я все знаю, — проговорила она. — Ты голодный?

— Да нет, я…

— Я принесла, вот поешьте, — она достала из сумки кастрюльку. — Тут картошка, селедочка, хлеб…

Егор принес кастрюльку, поставил на стол. Сергеев с удивлением и любопытством наблюдал за ним.

— Давай порубаем, что ли, — вздохнув, проговорил он, снял крышку, пододвинул кастрюльку к Василию Ильичу.

— Ты женился что ли? — воскликнул Сергеев.

— Да, вот, женюсь, — вздохнул Егор.

— Ну бублики! Чего молчишь-то? — радостно пропел он. — Откуда воробьиха такая? — Сергеев мотнул головой на дверь и крякнул. «Воробьиха» выскочила у него непроизвольно.

— Из школы, Чеснокова, — сообщил Егор, первый взял картофелину, кусок селедки и хлеба.

Они поели, напились воды, закурили. Егор угостил куском селедочки и Спартака. Тот проглотил ее, потом доел хлеб и картошку и ушел спать в арестантскую, на топчан.

— Мышей-то хоть нет теперь? — спросил Василий Ильич.

— Да вроде нет, — усмехнулся Егор.

— Кстати, в этой школе твоей намечают демонстрацию провести за освобождение восьми негров, ну, которых к смерти-то приговорили, так Щербакова тут встретил, он просил выступить от отдела. Я сказал: тебе передам, кого назначишь, тот и выступит… — Сергеев хитро прищурился. — Может, сам и выступишь?..

— Нет, лучше ты, — помолчав, сказал Егор, — из меня оратор, сам знаешь! — Воробьев вздохнул.

— Надо привыкать, положено, — отозвался Сергеев.

Они помолчали.

— Ну, за негров-то я выступлю, — сказал вдруг зло Василий Ильич. — Они и без того в рабстве натерпелись, без того обездоленные из-за кожи своей, так нет, надо им еще головы отвернуть!.. Я бы этих империалистов, Егор, не поверишь, без военного суда к стенке — и бублики! Вот такое зло у меня на них, когда я в газетах про их расправы читаю!

Сергеев не выдержал, заходил по кабинету.

— И женщин бы к стенке? — усмехнулся Егор.

— А бабы тут при чем? — не понял Сергеев.

— Тоже капиталистки, — заметил Воробьев.

— Ну если злостные, то есть, которые эксплуатируют рабочий класс или негритянских товарищей, всенепременно! — заключил Василий Ильич. — А ты, что, против?

Договорить им не удалось, пришли Миков с Лыневым, принесли еще банку с царскими золотыми монетами и украшениями, а также предписание колчаковской контрразведки, по которому «господину Мокину А. Г. разрешается взять себе в качестве презента за некоторые услуги личные вещи пособников партизанских бандитов Огневых…». Егор не смог дочитать до конца предписание. Точно что-то толкнуло в спину чуть пониже сердца, и он ощутил странную падающую пустоту; вовремя схватился за край стола, потом уже сел на стул. Прочитал предписание и Сергеев.

Егор вспомнил Таиску, длинноногую, круглолицую, с большими черными глазами, с любопытством и симпатией, как казалось ему, поглядывающую на него. Они виделись всего раза три, когда Егор приходил передать поручение хозяину дома Ивану Огневу, работавшему в подполье, в железнодорожных мастерских. Всего три раза, а ему вполне хватило и этого, чтобы по-юношески влюбиться. Ее расстреляли вместе с родителями в ночь перед освобождением города.

— Во кого мы с тобой проворонили! — налившись гневом, громыхал Сергеев. — За одни эти бублики под трибунал нас отдать стоит!..

— Левшин весь день дежурит сегодня, никуда не отлучался, кроме как на обед, — сообщил Лынев, получив донесение Чекалина, которого Егор послал на вокзал наблюдать за Роговым и Левшиным.

— Когда обедал? — спросил Егор.

— С двух до трех, — ответил Лынев.

— С двух до трех… — пробормотал Егор. — Так-так-та-ак!

Он вспомнил, что в это самое время был у Мокина, вспомнил, как скрипнула половица в сенях, как боязливо насторожился Мокин. Левшин, значит, и был у него в это время, наблюдал за Егором в щель. Увидел лицо Егора, и все понял. И решил с Мокиным покончить…

— А где был Рогов? — спросил Сергеев.

— У него выходной сегодня, — доложил Лынев.

Сергеев нахмурился, взглянул на Егора, но говорить не стал.

— Ладно, по домам! — объявил Егор. — Деньги, драгоценности в сейф! Лынев на дежурстве!

Катя вскипятила чай, и они до двух чаевничали, говорили о том, как будут жить, а потом Катя рассказала, как она влюбилась в Егора, как выводила веснушки, чтобы ему понравиться, как дежурила возле его дома, а он не замечал ее.

Егор усмехнулся. Он вспомнил об Антонине, и сердце у него защемило.

Он взглянул на часы: половина третьего. Засобирался идти. Катя растерялась.

— Поздно уже, куда ты пойдешь? — она смутилась. — Оставайся!

Он взглянул на ее узкую кровать, улыбнулся.

— Тебе ведь тоже завтра на работу. Надо отдохнуть… — Они помолчали.

— Я не хочу с тобой расставаться, — прошептала она. — И потом такая ночь, я боюсь за тебя!

— Ничего, у меня оружие с собой, — успокоил он ее.

Он стоял не в силах выдавить из себя даже улыбку.

В голове то и дело вспыхивала Антонина, ее истошные крики: «Нет! Это ложь! Вы нарочно!», ее лицо, перекошенное от боли, глаза, в которых одна мольба о помощи, глаза, обращенные к нему, Егору. И точно Егор пробудился, точно ожила давняя любовь, которую он годами прятал в себе, не давая волю чувствам. И слова, и жесты Кати показались ему наигранными, фальшивыми по сравнению с жестокой болью Антонины.

Егор ушел. Катя обиделась, в глазах мелькнули слезинки, хоть она и старалась не выдать своего огорчения.

Егор шел и думал об Антонине, сердце его оживало, и он ни о ком больше думать не мог. Присуха, присуха и есть, та болезнь, о которой любил болтать Прихватов.