Страница 7 из 16
У моих родителей было много друзей и просто знакомых. Почти каждый день кто-то заходил, иногда просто, чтобы проведать. Телефонов в те времена было мало, а наш дом стоял на перекрестке многих дорог. Кроме того, к папе приходили люди по журнальным делам, и он беседовал с авторами дома, в вечернее время. У нас в доме бывали немецкие ученые, эмигрировавшие в СССР от фашизма. В Москве создался круг научной эмиграции, с которым мои родители поддерживали хорошие отношения.[6] После ухода гостей папа занимался до позднего часа, и мне было запрещено входить в его кабинет.
Иногда в выходные дни к нам приходила в гости бабушка Маня. Это была тихая маленькая женщина, всегда закутанная в большую шаль. Она жила в своей квартире на Смоленской площади с внучкой Эсфирью, дочерью рано умершей Сони, папиной сестры. Бабушка хорошо готовила и обычно приносила какие-нибудь гостинцы, которые встречались нами с радостью. В отсутствие Паи бабушку Маню просили посидеть со мной, и я любила оставаться с ней, так как, в отличие от родителей, она умела включаться в мои игры и серьезно относилась к той или иной роли, которая ей предлагалась. Папа и мама никогда не играли со мной и даже не понимали, что такое игра. Например, я переворачивала пару стульев вверх ножками и говорила папе:
– Давай поплывем на ледоколе в Арктику. Он с готовностью отвечал:
– Давай поплывем, только поставь стулья на место.
Ну как можно играть с ними после этого! Приходилось разыгрывать сцены в одиночку (Приложение: «Четыре с половиной»).
Пришла пора учить меня чему-нибудь. Первым встал вопрос о музыке. Мама решила сначала проверить мои музыкальные способности, прежде чем покупать инструмент. Меня показали преподавательнице музыки, которая сказала, что у меня отсутствует музыкальный слух. Тогда родители решили обучать меня иностранным языкам, а в области музыкальной – воспитать из меня «грамотного слушателя». Был куплен абонемент в Консерваторию на детские утренники, куда мы ходили с папой по выходным дням.
Я очень жалею, что меня не учили игре на фортепьяно. Слух развивается, если над этим работать. Уже в эвакуации я это поняла. В нашем общежитии для эвакуированных стояло расстроенное пианино, и одна добрая женщина (из неработающих членов семьи) соглашалась заниматься с детьми. Я брала у нее уроки, выучила гаммы и простенькие пьески. В конце концов, пианино приказало долго жить, и мое музыкальное образование на этом закончилось.
В 6 лет меня определили в частный немецкий детский сад, который я посещала в течение двух лет до школы. Там мы учились говорить по-немецки на бытовые темы – за обедом и во время прогулок, а на специальных занятиях по языку устно осваивали грамматические премудрости. В конце дня, когда мы уставали, нам читали немецкие сказки. Мне особенно запомнилась одна сказка про горного духа Rübezahl. Этот дух Богемских гор (из старонемецких сказок) поднимался с туманом из долин и превращался в великана, которого все боялись. Но он делал только добрые дела, спасал людей от опасности и исчезал вместе с утренней зарей. Только в самое последнее время мне удалось установить, откуда взялась эта сказка: дух жил в Марианских Лазнях.
Весной в конце учебного года руководительница устраивала концерты для родителей, в которых мы выступали в костюмах, с немецкими диалогами или песенками. Мне досталась роль говорящей куклы, которую я с удовольствием изображала в пышном белом платье, специально сшитом для такого случая.
Мама и Пая были заядлые курильщицы; мама курила Беломорканал, а Пая – Норд. Папа не курил и не пил спиртное из-за сердца. Все шутили по этому поводу. Вечерами, когда папа уходил в кабинет заниматься, мама шла на кухню, и они с Паей дымили папиросами, пили крепкий чай и разговаривали по душам. Мама не допускала, чтобы в комнатах пахло дымом. Если я появлялась на кухне, меня выпроваживали в комнаты. После этих посиделок Пая уезжала домой, а мама начинала меня умывать на ночь и укладывать спать.
Мама взяла себе за правило провожать меня ко сну. Это было длинное действие, которое нравилось нам обеим. После умывания и переодевания в пижаму на кухне, где было теплее всего, мама несла меня на руках в спальню и укладывала в постель. Она садилась рядом и что-нибудь рассказывала, пока я не засыпала. Позже мама читала мне книжки. Когда я научилась читать сама, то мама читала мне какой-нибудь текст и останавливалась на интересном месте, говоря: уже поздно, завтра ты сама дочитаешь. А читать я любила.
Мама не знала сказок, но вместо этого любила рассказывать про свое детство, которое она проводила со своей бабушкой Дарьей, про то, как они справляли праздники, как мылись в бане, как работали в поле. Рассказы и воспоминания были радостные и уютные. Мама спрашивала меня, что я хочу, чтобы она почитала книжку, или рассказала что-нибудь. Я всегда просила рассказать «про старую жизнь». Некоторые мамины рассказы я привожу и здесь, так, как они мне запомнились (Приложение: «Про старую жизнь»).
Читать меня тоже учила мама. Буквы я выучила рано, а складывать их в слова никак не могла, и мы обе мучились. Однажды мы сидели на подоконнике и по букварю безуспешно пытались прочитать какое-то слово. За окном взошла луна. Мама сказала: давай прочитаем слово «луна». Она написала его, я с легкостью его прочитала по слогам и, как пелену сняло: я начала читать. Родители составляли для меня детскую библиотеку. В ней были сказки разных народов, сказки Пушкина (был царь Салтан, изданный в XIX веке с ятями), басни Крылова, рассказы о животных разных авторов. Потом была «Хижина дяди Тома», над которой я обливалась слезами, книжки Чуковского, Барто, Маршака, Инбер.
Папе вменялось в обязанность гулять со мной по выходным дням. Иногда мы действительно гуляли на Никитском бульваре и катались на лыжах или санках. Но иногда папа вел меня на Арбат в любимый им букинистический магазин. Там его все знали, и знакомый продавец приглашал нас в заднюю комнату, где стоял круглый стол и диван. Они с папой рассматривали какие-то книги, а мне давали смотреть детские книжки с картинками, чтобы я не скучала. Потом папа покупал эти книжки, и мы шли домой. Книги у меня отбирали; Пая, если была зима, выставляла их между рамами на мороз, а если тепло, то проглаживала каждую страницу теплым утюгом, чтобы уничтожить инфекцию. После этого книжки поступали в мое распоряжение.
Папа занимался также моим культурным развитием. Меня рано начали водить в театры, сначала на детские, потом на взрослые спектакли. Перед походом в театр папа забирал меня к себе в кабинет, мы садились на диван, и он рассказывал содержание той вещи, которую мы будем смотреть или слушать. Однажды мы с родителями пошли на дневной детский спектакль в Театр Станиславского и Немировича-Данченко. У входа родители стали мяться, я встревожилась. Мне объяснили, что вместо объявленного детского спектакля пойдет балет «Виндзорские проказницы». Я не знала, что такое балет. Папа сказал:
– Там никто ничего не говорит. Там только танцуют, и ты ничего не поймешь.
Я упросила родителей пойти. Начался балет, и я помню до сих пор огромное впечатление, которое произвели на меня две балерины, исполнительницы главных партий. Одна была в зеленом платье и розовой шляпке, а другая – в розовом платье и голубой шляпке: красота необыкновенная. Между ними сэр Фальстаф казался смешным медведем и вполне заслуживал, чтобы его разыгрывали. Я пришла в восторг. В антракте папа спросил:
– Хочешь, я почитаю тебе либретто? – А что такое либретто? – Это описание содержания – Ни за что, хочу, чтобы конец был для меня сюрпризом.
Что я там понимала – не знаю, но до сих пор помню волшебное действие танца на пуантах. Я захотела учиться танцевать и стала ходить в кружок ритмики при Доме ученых. А в первом классе посещала кружок танцев и выступала на выпускном вечере.
Театральная жизнь не обходилась и без смешных недоразумений. Однажды мама позвонила с работы и сказала, что достала билеты на дневной спектакль театра Вахтангова для нас троих. Она просила предупредить папу, чтобы он не занимал выходной.
6
Во время войны у многих эмигрантов поломалась жизнь. Немцев (кроме Шакселя) отправили в ссылку на Полярный Урал и в Караганду. Некоторые погибли, достаточно счастливо сложилась судьба только у Георга Шнейдера. Его вызвали в Москву и предложили работать на немецком радио. Он согласился и поехал на фронт. Это было в 1943 г., когда мы уже вернулись из эвакуации, и Шнейдер приходил к нам на Арбат. После окончания войны он вернулся в родную Иену и начал работать в Институте экспериментальной биологии, где был сотрудником до 1933 г. В 60-х гг. его отправили в Москву в качестве атташе по науке и культуре посольства ГДР. Мы снова виделись, а в 1966 г. он погиб в автокатастрофе в Иене.