Записки арбатской старухи

Первое время я присматривалась к девочкам, и вдруг в классе среди года появилась новенькая – из эвакуации. Это была Зоя Якубсон, которая стала моей подругой на всю оставшуюся жизнь. В школе мы сидели за одной партой, вместе баловались, иногда ссорились, но всегда были вместе, и во взрослой жизни были, как сестры.

Нужно немного рассказать о нашей школе, которая, несомненно, выходила за рамки обычной. Директором ее была очень своеобразная дама с 4-классным образованием и большим партийным стажем. После революции она работала в ЧК, а потом партия «поставила ее на Наробраз» (так она говорила). Звали ее Дора Мироновна. Почему-то она считала, что все мы, школьницы, горим желанием отдать жизнь за родину. Однажды на уроке зашел разговор о литературном кружке. Дора М. умилилась нашему стремлению заняться сочинительством и невпопад сказала: «Чтобы умереть за родину, вам нужен симфонический оркестр, а я пойду умирать под простую гармошку». Но она тоже не собиралась умирать, а выполняла поставленную перед ней партийную задачу – сделать школу показательной. Она подобрала замечательный состав учителей, которых мы могли оценить в старших классах. Да и после школы оказалось, что наши знания, особенно в гуманитарной области, далеко превосходят обычный уровень. Хочется вспомнить нашу математичку, учительниц истории, немецкого языка, химии. Очень необычной была преподавательница литературы в старших классах – Расина Вениаминовна Шаргородская. Она начинала свою деятельность со студии МХАТа, но дефекты голосовых связок не позволили ей стать актрисой. Р. В. пришла к нам в 8-м классе и начала с того, что прочитала несколько лекций по древней литературе. Потом начала спрашивать по принципу: кто хочет осветить такой-то вопрос. Сначала мы растерялись, но потом приняли этот стиль и старались подготовиться не только по учебнику, но и по специальной литературе, которую разыскивали в Ленинке.

В 10-м классе программа по литературе включала мимоходом начало XX века и очень пространно – литературу народов СССР. Р. В. сказала: кто хочет сдать экзамен, пусть читает хрестоматию по литературе народов СССР, «а я вам буду давать Блока». (Пожалуй, это был единственный представитель Серебряного века, на которого не распространялось партийное табу). И Р. В. «давала» нам Блока во всей его многогранности, наверное, полгода. Впрочем, и не только его, но его – в окружении некоторых других людей Серебряного века, что было большой смелостью с ее стороны после печально известных постановлений ЦК о литературе, музыке и пр.

В нашей школе была еще одна замечательная личность. Гардеробщицей у нас работала княжна Шаховская. Ее звали Наталья…, отчество я забыла, а прозвище ее было – «Пиковая Дама». Шаховская была очень стара – худая, с согнутой спиной и больными ногами. От былого у нее остались благородные тонкие черты лица с орлиным носом.

В Борисоглебском переулке, куда выходил боковой фасад нашей школы, ей принадлежало до революции несколько небольших доходных домов, в одном из которых она жила. После революции ее выселили, как социально чуждый элемент, и заселили дома людьми из подвалов. Она ютилась в уголке у каких-то знакомых за Христа ради, а позднее ее приютили в театре Маяковского, где выделили служебную комнатушку, в которой она могла ночевать и приготовить поесть.

А Дора М. взяла ее к себе на работу то ли из человеколюбия, то ли из гонора: смотрите, мол, люди добрые, кто у меня в гардеробщицах! Шаховская предпочитала говорить по-французски, она с симпатией относилась к ученицам французского класса и презирала нас, «немцев», которые ее не понимали. Зимой она носила старинный салоп, крытый зеленым бархатом с меховым воротником, изрядно истершимся, летом приходила в длинном черном платье, в котором выглядела почти элегантно.

А Борисоглебский переулок хранил и другие тени прошлого, о чем мы в наши школьные годы и не подозревали. Там жила М. Цветаева в начале 20-х гг., перед отъездом в эмиграцию. Это были страшные голодные годы, и свое житье в этом доме с дочками она подробно описывает в «Повести о Сонечке». Теперь в доме этом музей Цветаевой.[10]

Мы с Зойкой были отличницами. На уроках мы все время болтали, мешая учителям. Эту проблему обсуждали на родительских собраниях, но наши мамы ничего с нами не могли поделать. Зато математичка Зинаида Николаевна придумала хороший способ заставить нас на время замолчать. Она задавала нам с Зоей очень трудные задачи (персональные!) и говорила: кто первый решит, тому пять, второй – ничего. Мы замолкали, пыхтели над задачами, кто вперед, и тем спасали всех от своей болтовни. Всю жизнь мы с неясностью и благодарностью вспоминали нашу школу.

В то время, когда мы вернулись из эвакуации, в Москве из родных был только Сережа, который перед этим приехал из Ирана. В Иран его отправили сразу после драматического возвращения из Германии. В Иране он был в 1941–1943 гг. и в Москве работал в центральном аппарате Наркоминдела. Они с Зиной жили на Фрунзенской набережной, где получили комнату в коммуналке. А дядя Аркаша был в Верхней Салде и мечтал оттуда выбраться.

В Москве жили в тот период также <мои> бабушка Таня и бабушка Катя [см. "Родословное древо", с. 310. – Ред.]. Бабушка Екатерина Андреевна – сестра дедушки Романа. Она вышла замуж и жила в Москве всю свою взрослую жизнь. Муж ее умер во время войны и нелегально был похоронен на Даниловском кладбище (на нашем месте) с помощью бабушки Тани. У б. Кати была непутевая дочка, которая все время выходила замуж и разводилась, и б. Катя жила с внучкой Фаей. Она довольно регулярно посещала нас на Арбате и все время жаловалась на дочку и свою несчастную жизнь.

А мама очень любила свою тетю Таню, сестру бабушки Тали. Б. Таня жила на Большой Полянке с сыновьями в большой квартире. Дом их был старый, выстроен еще до революции. В комнате у б. Тани было много икон и божественных книг, которые она давала мне смотреть, пока они с мамой беседовали. У нее стоял киот, весь заполненный иконами в серебряных ризах и с горящими лампадками. Б. Таня беспокоилась, что я – некрещеная и договорилась с мамой, что они меня окрестят в церкви, где б. Таня была не только прихожанкой, но и «держала церковную кружку» (т. е. собирала деньги на восстановление храма). Но у мамы в институте случилось так, что одна молодая дама крестила свою дочку, о чем стало известно в партийной организации, и ту даму уволили из института и исключили из комсомола. Мама испугалась, и они с б. Таней отказались от этой идеи. Я крестилась в 1987 г. в церкви Святой Троицы в старом городе Тбилиси вместе с моей крестницей Нинико Кохиа.

Как-то к бабушке Тане приехал в гости ее брат дед Борис из Заречья. Они пришли к нам в гости. Мама сказала мне:

– Ты все жалеешь, что у тебя нет дедушки. Вот он, твой двоюродный дедушка, полюби его.

Дед Борис сказал мне что-то ласковое. Это была моя единственная встреча с ним.

За обедом он рассказывал об оккупации в деревне. У них стояла обыкновенная солдатская часть, так что особых зверств не было. Когда немцы заняли деревню, они согнали весь народ (в основном – баб) и велели самим выбрать старосту. Все захотели Василия Федоровича Федоровича [двоюродный брат деда Романа, школьный учитель: см. "Родословное древо", с. 310. – Ред. ], который был образован и знал немецкий язык. Перед приходом немцев председатель колхоза раздал колхозный скот по домам, из расчета, что частную скотину немцы будут отнимать и резать в последнюю очередь. Так что Заречье предстало зажиточной деревней, что вызывало у немцев уважение. Колхозные активисты ушли в партизаны и прятались в лесах. В. Ф. поддерживал с ними связь через деда Бориса, которого назначил топить печку в комендатуре и заготавливать дрова в лесу. В доме д. Бориса стоял солдат из деревенских. Он скучал по крестьянскому труду и охотно помогал Рае [дочь Бориса Гурьяновича, брата бабушки Натальи: см. "Родословное древо", с. 310. – Ред. ], которая была подростком, обихаживать скот и доить корову. Когда немцы отступали, они решили отнять весь скот. Отнимала специальная команда. Солдат предупредил Раю, чтобы она все отдала без сопротивления, и обещал найти ей корову. В этот момент В. Ф. услал д. Бориса в лес предупредить, что скот отнимают. Немцы скотину отняли и погнали своим ходом, а партизаны их встретили и скот отбили. Солдат выполнил свое обещание и перед уходом привел Рае корову, очень удойную, которую назвали Куя (die Kuhe – корова). Немцы ушли, пришли наши, забрали В. Ф. Партизаны побежали его спасать, а Смерш его сразу расстрелял, т. к. некогда было разбираться, шло наступление.

10

Однажды я присутствовала на вечере по поводу передачи в дар музею портрета Цветаевой. Портрет был написан Люлю Дадиани, грузинской художницей, моей приятельницей. Прежде чем стать художницей, Л. Д. закончила филологический факультет по германо-романскому отделению. Живя в Австрии вместе с мужем, она увлеклась творчеством Рильке и начала переводить на грузинский язык его элегии, в том числе элегию, посвященную Марине. Л. Д. написала большой портрет Марины на холсте маслом. В музее по этому поводу устроили вечер и после торжественного вручения портрета читали разные переводы элегии Рильке, посвященной Цветаевой. Выступали два переводчика на русский язык (совсем разное звучание элегии) и Дадиани с ее переводом на грузинский. Мы могли оценить только мелодию грузинского стиха, которая не походила на немецкий и русский, но была очаровательна.