Страница 49 из 69
– Ну и дичины же, братцы мои, страсть Господня, только стрелять успевай!
– Да, здесь сыты будем!
Снег как выпал, так и остался на всю зиму, только Чусовая долго не замерзала, наконец стала и она. Мороз сковал ее бурные волны.
И потянулась день за днем зима со своими короткими днями и длинными ночами. Но казаки были веселы, довольны, собираясь с новыми силами, чтобы пуститься в дальнейший путь.
Глава пятнадцатая
Грамота царю
Возвратясь домой с проводов Ермака, Строгановы приуныли. Бог весть, удастся ли поход Ермака! Коли удастся – хорошо, они могут жить, не опасаясь набегов кочевников, а ежели не удастся, если он погибнет в этом походе – тогда ой как нелегко им придется.
Рано потухли огни в их хоромах, давно уже улеглись все на покой, только Фрося одна не спит; горит она вся в огне, грудь высоко поднимается, шелковое одеяло сползло и валяется на полу, и хотелось бы уснуть ей, да сон бежит от нее. Словно наяву видит она московского боярина, ласково так, приветливо глядит он на нее, шепчет речи любовные, и еще жарче делается Фросе. Вот он подходит к постели, наклоняется к ней, чтобы обнять; ей и хорошо и стыдно, хочет она набросить на себя одеяло, но его нет, а лицо боярина все ближе и ближе, она чувствует его дыхание, ей делается страшно, и она закрывает глаза.
– Чур меня, чур! – шепчет Фрося, боясь открыть глаза. Внезапно веки ее словно обожгло нестерпимым красным светом. С испугу она не могла понять, не могла объяснить себе, откуда этот свет; Фрося подбежала к окну и громко вскрикнула.
Все небо было залито кровавым отблеском, багровые клубы дыма неслись к облакам, в разных местах пылали постройки, окружавшие строгановские хоромы.
Крик ее был услышан, поднялась тревога, раздались выстрелы, наконец грянула пушка.
Фрося сама не своя металась по комнате. Бывали прежде нападения кочевников, но она знала об этом лишь понаслышке. Что, коли ворвутся сюда, схватят ее и увезут невесть куда, что с ней будет, что ожидает ее?..
Она схватилась за голову и, казалось, окаменела в этом положении.
Наконец огонь начал слабеть, шум становился меньше, выстрелы раздавались все дальше и дальше; было уже светло, когда все стихло. Про Фросю, казалось, все забыли, никто не входил к ней; мамушка ее совсем потеряла голову, мечась среди челяди, обезумевшей от страха.
Уже когда все утихло, тогда только она вспомнила про Фросю и бросилась к ней. Немало смутилась она, когда увидела ее у окна в одной сорочке.
– Солнышко мое красное, – заныла она, – что же ты раздетая, одевайся, матушка.
– Что это было? – не своим голосом спросила Фрося.
– Уж и не знаю, матушка, просто страсти Господни! На дворе поймали двух дьяволов, хотели расправиться с ними, а они как дым рассеялись… просто наваждение какое-то.
– Дикари напали, что ли, говори дело! – нетерпеливо проговорила Фрося.
– Говорю, дьяволы, матушка!
– Что же? Кончилось все?
– Все, как есть все кончилось, рассеялись они как дым, известно, против креста нешто возможно им устоять…
Строгановы совсем растерялись: большая часть построек сожжена, много имущества разграблено.
– Что же теперь будем делать? – растерянно говорил Григорий Григорьевич. – Народу теперь у нас наполовину уменьшилось, оставшийся ограблен, жить негде, да опять они, проклятые, могут опять напасть, что тогда делать?
– Сами виноваты, – проговорил задумчиво Дементий Григорьевич, – осторожности в нас нет, ведь утром еще заметили, как сновали они, окаянные, а разве они зря показываются? А мы вместо того чтобы придумать что дельное, спать завалились. Коли поселились в этой стороне, так о сне думать нечего. Уж хоромы нынче подожгли, чего же лучше? Как еще живы-то остались!
– Теперь, брат, об этом говорить нечего, попутал грех, в другой раз будем осторожнее, а теперь нам подумать нужно, как бы делу помочь. Со своим народом мы ничего не поделаем. Не кликнуть ли нам опять казаков с Дона аль Волги?
– Ох, боязно, брат, и Ермак-то у нас когда жил, так у меня душа не на месте была, того и гляди, проведает царь – беда будет.
– Какая такая беда? Выговорит, да и только.
– А как он в Москву вызовет, да в какую минуту на его грозные глаза попадешь! Ведь за ослушание он и голову велит снять.
– Уж и голову! Ведь мы его же землю оберегаем.
– Нет, брат Григорий, об этом деле нужно покрепче подумать…
Прошло несколько дней. Строгановы все думали, как бы получше устроить дело, но так ничего и не придумали.
– Знаешь, что надо, по-моему, сделать? – заговорил однажды Дементий.
– Аль придумал что?
– Кажись, придумал. Сам знаешь, царь всегда к нам был милостив: что ни просили мы, ни в чем отказа не было.
– Ну что ж из этого?
– А то, что пошлем-ка мы челобитную ему. Расскажем все: так, мол, и так, выручи, государь, пришли на защиту нам своих стрельцов, у нас у самих силушки не хватает.
Григорий с сомнением покачал головой:
– Будет ли прок-то?
– Что ж, попытка не шутка, спрос не беда!
– Так-то оно так, только если царь и смилуется, когда это будет? Ведь месяца два или три пройдет, не меньше!
– Что же делать-то? Если и вольницу кликнуть, нешто она раньше явится?
– А пока-то что делать?
– Бог милостив, как-нибудь промаемся.
Посылая челобитную, наказали братья гонцу в дороге не мешкать, а без устали ехать день и ночь…
Долгим показалось братьям время в ожидании возвращения посланного ими в Москву гонца. Медленно тянулись дни один за другим; в степи, где жили Строгановы, зима – самое тяжелое, скучное время. Прошло месяца полтора со дня отъезда гонца.
– По моему расчету, как мы наказывали Данилычу, ему уж дома пора быть, – говорил Григорий Григорьевич, нетерпеливо ходя по светелке.
– А господь с ним, пусть бы он хоть неделю лишнюю проездил, только бы с добрыми вестями возвратился назад.
– Ох, я уж и не знаю, чует мое ретивое что-то недоброе!
– Что загадывать раньше времени? Придет время – увидим.
Но ждать им пришлось еще немало – целых три недели. Наконец посланный, Данилыч, явился.
Войдя в комнату, он отвесил низкий поклон Строгановым.
– Шлет вам поклон и бьет челом Борис Федорович Годунов, – были его первые слова к братьям.
– Спасибо ему за память, – промолвил Дементий Григорьевич и тут же торопливо добавил: – Ну, как дела, все ли сделал, что нужно?
– Сделать-то сделал все, только не знаю, чем все дело кончилось! – отвечал тот.
– Как не знаешь? – удивились братья.
– Да так, призвал это меня Годунов, приказал вам челом бить и сказал, что с ответной грамотой на челобитную вслед за мной гонец будет послан.
– Что же это значит? Отчего же не с тобой ответ прислал?
– А господь его ведает! И так жил в слободе три целых недели, ответа дожидаючись, нагляделся на все там, думал, что живым не вернусь.
Братья с недоумением переглянулись между собою.
– Ты, Данилыч, что-то нескладное городишь! – проговорил Григорий Григорьевич.
– На что уж нескладней, хуже и быть не может!
Братья решительно не понимали его речей.
– Да ты о чем это? Толкуй о деле, про какую слободу поешь, разве тебя в слободу посылали? Ты в Москву ездил.
– Мало ль что в Москву! – отвечал Данилыч. – Да не все по-нашему делается! Царь-от в Москве и не живет, а в слободе.
– В какой слободе?
– Известно, в Александровской! И что только там делается, не приведи бог!
– Да что же делается-то, говори толком! – заговорили оба брата разом.
– Бросил Иван Васильевич Москву, туда и не заглядывает, переехал на житье в Александровскую слободу, а в этой слободе несколько виселиц поставлено да срубов, так на срубах постоянно секиры и лежат; ни виселицы, ни срубы не разбираются, а так и стоят постоянно.
– Зачем же это?
– Измену царь захотел изводить, бояр всех перевести; ноне боярин жив, а к вечеру и похоронят его!