Беженец

Йозеф снова и снова чувствовал жар стыда и унижение. О нем говорили, как о животном, особи, недочеловеке.

Узнает ли кто-то в нем еврея без нарукавной повязки, без штампа «jude» в паспорте? Йозеф решил проверить.

Он вышел и зашагал по коридору, мимо других еврейских семей, сидевших в купе. Там, за дверью впереди, начиналась германская часть поезда. Изводясь от волнения и дрожа от озноба, Йозеф снял бумажную повязку со звездой Давида, сунул во внутренний карман пиджака, открыл дверь и бесшумно пошел по коридору. Германская часть ничем не отличалась от еврейской. Немецкие семьи так же смеялись, разговаривали, спорили. Они так же ели, спали и читали книги.

Йозеф поймал свое отражение в одном из окон. Прямые, каштановые, зализанные назад волосы, карие глаза за очками в проволочной оправе, короткий нос. Вот только уши, пожалуй, большеваты.

Для своих лет он был среднего роста. Одет в серый полосатый двубортный пиджак, коричневые брюки, белую рубашку и голубой галстук. Ничто не напоминало фотографии с презентации герра Майера. Йозеф вообще не знал ни одного еврея, который был бы похож на эти картинки.

Следующим шел вагон-ресторан. Люди сидели за маленькими столиками, курили, ели, пили, болтали, читали или играли в карты. Мужчина у бара с закусками продавал газеты. Йозеф выбрал одну и положил на прилавок монету.

Продавец улыбнулся:

– Покупаете газету для отца?

«Нет, – подумал Йозеф. – Мой отец только что вышел из концлагеря».

– Нет. Для себя, – сказал он. – Я хочу когда-нибудь стать журналистом.

– Прекрасно! – похвалил продавец. – Нам нужно больше писателей. – Он жестом обвел товар. – Чтобы было чем торговать!

Продавец рассмеялся, и Йозеф ответил улыбкой. Подумать только, вот они, разговаривают, как обычные люди. Только Йозеф не забыл, что он еврей, и если бы он надел нарукавную повязку, этот человек не разговаривал и не смеялся бы с ним. Он позвал бы полицию.

Йозеф уже хотел уйти, но решил купить Рут конфету. Ей бы понравилось угощение, ведь с тех пор как отец потерял работу, с деньгами было плохо. Йозеф взял из банки леденец и полез в карман за пфеннигом. Но когда стал вытаскивать монету, за руку зацепилась повязка и упала на пол, лицевой стороной вверх. Теперь каждый мог видеть звезду Давида.

Невидимые пальцы сжали сердце Йозефа. Он нагнулся и протянул руку. Но черный ботинок наступил на повязку, прежде чем Йозеф успел ее схватить. Он поднял взгляд с обуви на белые носки, коричневые шорты, коричневую рубашку и красную нацистскую нарукавную повязку гитлерюгенда. Мальчик возраста Йозефа клялся жить и умереть за фатерлянд[1]. Он стоял на повязке Йозефа, широко раскрыв глаза от удивления. Кровь отлила от лица Йозефа. Мальчик нагнулся, подхватил повязку и взял Йозефа за руку.

– Пойдем, – коротко велел он и повел Йозефа к выходу через вагон-ресторан.

Йозеф едва передвигал налившиеся свинцовой тяжестью ноги. Перед глазами все плыло.

После того как герр Майер вызвал Йозефа к доске, чтобы показать классу, насколько евреи ниже истинных германцев, он вернулся на свое место рядом с Клаусом, лучшим другом. Клаус носил ту же униформу, что и этот мальчик. Клаус вступил в гитлерюгенд не потому, что хотел, а потому, что в противном случае детей и их семьи всячески стыдили и унижали. Клаус поморщился, пытаясь показать, как ему жаль, что герр Майер поступил так с другом.

Днем после школы Йозефа поджидала компания гитлерюгендцев. Всем скопом они напали на него, били, пинали, всячески обзывали за одно лишь происхождение. Но хуже всего, что среди них был и Клаус.

Униформа гитлерюгенда превращала мальчишек в чудовищ. Йозеф видел, как это происходило. С тех пор он делал все, чтобы не попадаться им на глаза, и вот теперь оказался в руках одного из них по собственной вине. Из-за глупого желания снять нарукавную повязку, погулять по вагону и купить газету. Теперь его, мать и сестру ссадят с поезда, а может, и пошлют в концлагерь. Йозеф поступил неразумно, и расплачиваться за его глупость придется всей семье.

Изабель

Гавана. Куба. 1994 год

Изабель открыла глаза и опустила трубу, она была уверена, что слышала звон бьющегося стекла. Но поток машин и велосипедов по-прежнему струился под ярким солнцем Малекона, будто ничего не случилось. Изабель покачала головой: видимо, ей послышалось, она снова прижала трубу к губам.

Внезапно раздался женский крик. Выстрел, – бум! – и мир сошел с ума.

Из переулков выбегали люди. Сотни людей! В основном мужчины. Многие из них были в шортах и кедах, а некоторые – без рубашек. И это в сорокаградусную августовскую жару! Коричневые спины блестели от пота. Люди кричали, скандировали какие-то лозунги. Они бросались камнями и бутылками. Они высыпали на улицы, как кофейные зерна из рваного мешка, и быстро одолели немногих полицейских на Малеконе. Изабель увидела, как разлетелось витринное стекло универмага и мужчины и женщины ринулись внутрь, чтобы растащить обувь, туалетную бумагу и мыло.

На улице заревела тревожная сирена. Позади многоквартирного дома поднимался столб дыма. Гавана восстала, и отец и дед Изабель оказались прямо в центре мятежа.

Кто-то бежал от хаоса, но все больше людей мчались к Малекону, и Изабель поддалась общему порыву. Гудели автомобильные клаксоны, разворачивались велосипеды. Народа на улице было не меньше, чем сахарного тростника на поле.

Изабель лавировала между людьми, крепко зажав под мышкой трубу, выискивая взглядом отца и деда.

– Свобода! Свобода! – скандировали восставшие.

– Кастро, убирайся!

– С нас довольно!

Изабель не верила собственным ушам. Людей, критиковавших Фиделя Кастро, бросали в тюрьмы, где они бесследно исчезали. Но теперь улицы заполнили кричавшие:

– Долой Фиделя! Долой Фиделя!

– Папочка! – вскрикнула она. – Лито!

Деда звали Мариано, но Изабель называла его «лито», сокращенно от abuelito – «дедушка».

Прогремели ружейные выстрелы, Изабель пригнулась. Появились полицейские на мотоциклах и военные грузовики. Протест превращался в кровопролитие. По восставшим стреляли, они бросали камни в ответ. Сраженный пулей мужчина упал прямо в ноги Изабель. Она в ужасе отскочила.

Кто-то схватил ее сзади. Изабель вздрогнула и обернулась. Лито! Она бросилась в объятия деда.

– Слава богу, ты жива, – выдохнул он.

– Где папа?

– Не знаю. Мы были в разных местах, когда все началось, – пояснил дед.

Изабель сунула трубу ему в руки.

– Я должна найти его!

– Чабела! – окликнул дед, как всегда, назвав внучку детским прозвищем. – Нет! Подожди!

Но Изабель даже не оглянулась. Она хотела найти отца. Если полиция снова схватит его, отошлет назад, в тюрьму, и на этот раз его могут не выпустить.

Изабель шныряла в толпе, стараясь держаться подальше от места, где полицейские образовали кордон.

– Папа! – звала она. – Папа!

Но она была слишком маленькой, а людей вокруг собралось слишком много.

Увидев, как наверху люди взбирались на большую неоновую вывеску, свисавшую с боковой стены туристического отеля, Изабель поняла, что делать. Она подобралась к одной из машин, застрявших в бесконечной пробке, старому американскому «шевроле» с хромовыми хвостовиками, который был все еще на ходу со времен революции пятидесятых, взобралась на бампер, а оттуда – на капот. Водитель нажал на клаксон и вынул изо рта сигару, собираясь накричать на нее.

– Чабела! – завопил дед, увидев ее. – Слезай оттуда!

Но Изабель, не обращая на них внимания, поворачивалась из стороны в сторону и продолжала звать отца. Вот он!

Изабель увидела папу в тот момент, когда он размахнулся и швырнул бутылку, которая полетела в строй полицейских вдоль дамбы. И это оказалось последней каплей. По команде старшего они ринулись в толпу, задерживая восставших, они избивали их деревянными дубинками. В неразберихе один из полицейских схватил отца за руку.

1

Отечество (нем.). – Здесь и далее, если не оговорено иное, примечания переводчика.