Страница 22 из 24
— И, верно, никогда не будет. — Ансельм произнес это совсем тихо, только для себя.
— Никогда.
Кровь отлила от лица Герцога, и он откинулся на подушки, призывавшие его обратно в этот новый для него мир, где краткие мгновения силы сменялись нескончаемой слабостью.
*****
Всё еще блистая пышным убранством, в легком флере хмельного вина и шумного празднества, жена Герцога воротилась к нему, чтобы узнать, уснул ли он или поджидает ее в темноте.
С огромной кровати прошелестел тихий голос:
— Ты пахнешь кутежом.
Она разожгла огонь, явившись ему во всем великолепии. Цветы у нее за корсажем лишь слегка поблекли. Позабыв о царапающих кожу кружевах и бремени золотых украшений, она устроилась подле него на кровати.
— Ох, до чего хорошо, мне больше не нужно выставлять себя напоказ. — Она вздохнула, когда он принялся неторопливо расшнуровывать ее корсет. — Я представила… — Она запнулась, но, решившись не бояться его, робко продолжила: — Я сказала себе, что это твои руки поддерживают мне спину перед всеми этими людьми.
Он глухо рассмеялся.
— Они обошлись с тобой жестоко?
— Нет, но они глазели! Это невежливо. И говорили — о том, чего я не могла понять. Друг о друге, о тебе…
— И что же обо мне?
— Я не знаю. Не понимаю. Пустые бессмысленные слова, которые скрывают больше, чем говорят. Что ты, должно быть, вернулся в чужой город, где уже нет старых друзей.
— Правда, всё правда. Надеюсь, тебе было не слишком скучно.
Она ущипнула его за плечо.
— Сейчас ты говоришь, как они! Нет, мне не было скучно. Мне даже сделали комплимент. Увешанный бриллиантами старик с гнилыми зубами сказал, что я очень выигрываю в сравнении с твоей первой женой. У него совсем скверный цвет лица… я думаю, печень, — поторопилась добавить она, заговорив о том, о чём намеревалась промолчать.
— Да, — отрешенно согласился ее муж. — Им легче простить мне чужестранку, чем актрису. А может, я, в конце концов, удостоился их жалости взамен порицания, ибо никому из них не хотелось бы оказаться сейчас на моем месте. Быть может, причина в этом.
Его раздумья сменились несвязным рассказом, более сбивчивым, чем ему хотелось, — историей давней обиды и отмщения. Отвергнутый любовник, прилюдно освистанная первая жена Герцога, гнев юноши и отповедь звонких монет и холодной стали. Кровь и червоточина в душе, и шрамы, скрывшие гноящуюся рану.
Это были не те рассказы, которые она слышала прежде, на солнечном острове, где они обвенчались среди жужжания пчел и поросших тимьяном лугов. В них не было ни слова о человеке, которого она знала.
Лежа рядом с ним в темноте, кожей ощущая жар его худого, палимого лихорадкой тела, она впервые спрашивала себя, правы ли они были, вернувшись сюда, в его прошлое.
Его рука безотчетно двинулась к ее лопатке, ладонь обхватила выступающую кость, будто грудь. Ее тело вспыхнуло воспоминанием. В этот миг она снова желала его, мечтая вернуть своего пылкого любовника. Но у нее не было иллюзий: ей был известен его недуг и она знала ход болезни; она заставила сердце смириться с тем, что это осталось для них в прошлом. Всё, что могло случиться меж их телами, уже случилось, и теперь росло у нее во чреве. В будущем это станет ей утешением, но не теперь, еще не теперь.
— Люди не забывают, — вдруг произнес он.
А она думала, он уснул, его дыхание было таким тихим.
— Тебя, — сказала она нежно. — Они не забывают тебя.
— Не меня. Себя самих. Они замечали меня лишь постольку, поскольку я бередил то, что осталось от их душ. Помни об этом. — Он стиснул ее пальцы — настойчиво, бесцеремонно. — И не доверяй никому из моего прошлого. У них нет причин любить меня.
— Я люблю тебя.
Немного позже он вздохнул во сне и, обнимая ее, произнес имя своей первой жены. Она почувствовала, как ее сердце скрутилось в жгут и перевернулось подле ребенка, которого она носила, ибо боль и любовь заполняли ее почти до краев, оставляя пустым лишь крохотное пространство.
*****
Лекари пускали ему кровь, надеясь сделать себе на том имя и состояние.
— Мало им оставить меня как есть, — сказал Герцог. Он отослал жену вниз, велев гнать эскулапов прочь, зная, что ей будет облегчением выместить сердце на ком-то еще.
Ансельм брил его — неторопливо и осторожно.
— В прежние времена, — заметил Ансельм, — уж вы бы позаботились, чтобы их насадили на клинок, как куропаток на вертел.
Герцог даже не улыбнулся.
— Нет. Он не убивал безоружных. Противники, недостойные его. В этом не было вызова.
— Где вы находили достойных? Наметанный глаз?
Губы старика изогнулись в усмешке.
— А знаешь, должно быть, ты прав. Никогда не думал об этом. Но был особый сорт драчунов, которых мне нравилось подначивать: чванливые самонадеянные болваны, которые распихивали всех со своего пути и избивали девчонок, работавших, чтобы их содержать. Эти молодцы обычно были при мече.
— А сейчас — вы бы смогли? — спросил Ансельм, продолжая усердно чистить щетки. — Вы бы распознали достойного фехтовальщика, увидев такого… скажем, по манере держаться или осанке?
— Только, — ответил Герцог, — если бы он сильно мне докучал. Можно взглянуть?
Когда Ансельм поднес для осмотра щетку к самому его лицу, чтобы слабые глаза могли ее разглядеть, пальцы Герцога сомкнулись на запястье юноши. Рука Ансельма не дрогнула, хотя веки его трепетали в кайме темных ресниц, обрамлявших глаза столь густой синевы, что они казались почти фиолетовыми.
— У тебя хорошая кисть, — заметил Герцог. — Где ты упражняешься?
— У себя в комнате. — Ансельм сглотнул. Там где костлявые пальцы едва коснулись его, кожа горела огнем.
— Ты кого-нибудь убил?
— Нет… еще нет.
— Я слыхал, сейчас убивают нечасто. Не поединки, просто зрелище для толпы, немного крови на рукаве.
Жена Герцога вошла без стука, гордая исполненной миссией. Но Герцог еще мгновение удерживал руку своего слуги, и смотрел на его лицо, и увидел, что он красив.
*****
Иногда к нему пускали посетителей, но не из тех, что сулили чудесное исцеление. Боль уходила и возвращалась; Герцог начал по нескольку раз на дню допытываться у жены, вдосталь ли еще в доме макового сока. Зелье туманило его разум, уводя вдаль, заставляя разговаривать с призраками, и она узнала о его прошлом столько, сколько ей самой не всегда хотелось услышать. Когда же к нему являлись живые обломки минувших дней, ей нередко случалось затаиться в углу комнаты, стараясь стать невидимой, и так узнать о нём больше. Другие, более крепкие, чем ее муж, старики не казались ей и вполовину столь прекрасными. И она старалась вообразить их юными и цветущими, спрашивая себя, как мог он когда-то прикасаться к ним.
Лорд Сэнсам явился, чтобы позлорадствовать, сказал ее муж, а может, чтобы извиниться; так или иначе, забавно будет взглянуть, что сделало с ним время. Она подумала было, что принимать такого человека неблагоразумно, но он хотя бы выгодно отличался от призраков.
У Сэнсама были гнилые зубы и скверный цвет лица, но он принял предложенный Ансельмом бокал вина. Аристократ одобрительно оглядел молодого слугу с ног до головы. Потом расположился у кровати, водрузив меж коленей трость с золотым набалдашником.
Герцог рассматривал своего гостя из-под полуприкрытых век. Он устал, но не желал принять снадобье, пока тот не уйдет.
Сэнсам не произнес избитых фраз и не услышал ответных. И потому в комнате царило молчание, пока его не нарушил Герцог:
— Что бы ты сейчас ни думал, это, вероятно, правда. Спасибо, что пришел. Непомерная доброта с твоей стороны.
Его жена-чужестранка не знала, что значит «непомерная». Это звучало, как оскорбление, и она насторожилась. Но Лорд Сэнсам не шелохнулся.
Герцог закрыл глаза, но продолжил:
— Вряд ли я умру, пока ты сидишь здесь. Хоть и знаю, что это весьма бы тебя потешило.
На другом конце комнаты Ансельм издал звук, который у менее вышколенного слуги показался бы фырканьем. Но он чистил щетки, так что до их ушей доносилось лишь тихое шших-шших.