Страница 20 из 24
— Расскажи мне.
*****
Она знала и другие истории. Например, о девушке, чей возлюбленный, сильный и прекрасный, приходил к ней каждую ночь под покровом тьмы. Но сестры принудили ее испытать его светом, с которого начались ее скорби и скитания.
Та девушка была совсем юной, но у нее всё же были друзья и семья, которым она хотела довериться. София была женщиной и не ждала советов.
*****
Селяне спрашивали его: — Как дела? — и он отвечал: — Хорошо. — Они спрашивали: — Где ж хозяйка твоя? — и он говорил: — В саду.
Они спрашивали: — Ты откуда сам будешь? — и он отвечал: — Я не понимаю.
*****
— Откуда ты?
Вопрос вертелся у нее на языке по сто раз на дню, но она не смела облечь его в слова ни при свете солнца, ни в темноте, когда трогала языком усыпанное звездами небо его кожи.
— Я счастлива. Так счастлива с тобой. Я и не думала, что могу быть так счастлива.
Не имея слов, чтобы спорить, он просто перестал пытаться.
*****
По ту сторону мира, по ту сторону смерти, был город, который он любил всем сердцем. Его город, растленный и неприступный, был прибежищем ему и его любимому. Но пришло время, когда тень его, простираясь все дальше и дальше, омрачила улицы, и тогда город отверг его.
Они искали места, где снова были бы одни — непревзойденный фехтовальщик и безумный аристократ. Места, какому не стало бы дела ни до них, ни до их былой власти над людскими жизнями — фехтовальщика, чья немочь обернулась затворничеством, аристократа, чья хитрость обернулась злодеянием. Им нужен был мир на двоих. Остров, и дом над морем.
Дивная, сладкая жизнь. Он думал, на сей раз он всё сделал верно. Он думал, вдвоем они смогут быть счастливы. Разве не были они счастливы? Разве не были?
Его любимого подняли из моря, крови не было, не было. Мертвые глаза не смотрели на него.
*****
При свете дня они старались не касаться друг друга слишком часто. Ее жилище было хоть и укромным, но не затерянным. За ней могли прибежать во всякое время — так и случилось ясным солнечным днем. София, не желая снова просить чьей-то помощи в деревне, пыталась починить корзину, проплетая ее тростником, а Кэмпион поучал, что стебли сперва надо вымочить в воде, когда до них донесся хруст и крик, и появилась юная Энтиопа, причитавшая, что муж ее упал, свалился с дерева неподалеку, влез повыше, чтобы нарвать лимонов, которых ей нынче так хотелось, помоги ей господь, покуда все собирали оливки, а теперь… теперь…
Друзья под руки подвели с трудом ковылявшего задыхающегося Иллириана. София сняла с него рубаху, уложила и ощупала ребра. Его грудь вздымалась и опускалась, как должно, но воздуха не хватало. Что-то внутри мешало ему — то, что она не могла нащупать, увидеть. Губы Илли начали синеть. Задыхаясь, он тонул на суше.
Рядом с ней, держа что-то в руках, возник Кэмпион. Книгу? Но было слишком поздно для рисунков и схем. Он открыл свою кладь. То был футляр — футляр полный прекрасных ножей.
— Пожалуйста, — сказал Кэмпион. — Подержи. — Он разумел не ножи, но Иллириана. София обхватила плечи юноши. Она с тревогой смотрела, как Кэмпион провел небольшим ножом меж ребрами страждущего.
Энтиопа кричала без умолку. Кэмпион протолкнул в рану полый стебель тростника и по трубке наружу хлынула кровь. Но прежде, чем кто-нибудь успел наброситься на эскулапа, Иллириан вздохнул. Воздух со свистом ворвался в его легкие, а на лицо вернулись краски, пока кровь вытекала через тростник.
Кэмпион передернул плечами.
— Пожалуйста, — повторил он, — держи.
Теперь он говорил о трубке. София перехватила ее, стараясь удерживать неподвижно, заворожено глядя, как ровно дышит юноша, а грудь очищается от крови.
Юная жена Илли покрыла его лицо поцелуями. Их друзья стояли поодаль от Кэмпиона, вытиравшего нож.
*****
Его руки дрожали, убирая ножи. Они не видели — он стоял к ним спиной; они думали, он делал всё это прежде.
*****
Иллириана перенесли к ней в дом, чтобы приглядывать за ним до рассвета, и если удушье вернется, снова отворить кровь. Сломанное ребро, похоже, пробило вену. Она поила его смешанным с маковым соком вином, а когда занялась заря, лицо Илли порозовело как рассветное небо, а дыхание стало легким как утренний ветерок. И кровотечение прекратилось.
Кэмпион зашил рану, проделанную ножом. Ей казалось, она больна — больна любовью к нему и жаждой узнать всё, что знал он.
*****
Теперь, когда у него было время, он сызнова вернулся к наукам. Забавно здесь, на острове сделаться тем, кто властвует сталью! Маленькими инструментами, точными и острыми. Тут требовались верный глаз и твердая рука. Едва смея применять ножи, он читал книги и всё же пробовал. Не жалея бумаги, вычерчивал схему за схемой, иссекая их небольшим и острым как перо скальпелем, извлеченным из бархатного футляра. Он лепил животы, грудные клетки и ноги из влажной глины, делал надрезы и разрезы, ворчливо сетуя, как трудно отчистить ножи, а его любимый посмеивался над ним:
— Когда вернемся домой, позволь мне, наконец, научить тебя обращаться с мечом. Его куда легче отчистить.
*****
— Для твоего мужчины, — теперь говорили ей, принося цыпленка, сыр или бутылку вина. — Раздели это с человеком с ножами.
С того дня она больше не просила взглянуть на ножи. Пока она была рядом, он никогда не доставал их. Но она знала, что ножи появлялись, стоило ей уйти. Он покажет ей, когда будет готов, думала она. А пока она может рассматривать его книги, изучать их и ждать.
Но он всё так же кричал во сне.
*****
Его любимый часто уходил в ночь. Она была ему немногим темнее, чем день, лишь безлюднее, тише. Он любил померяться силами с ветром.
Ночь и ветер. Он не слышал, как любимый покинул постель, не заметил исчезнувшей тяжести тела.
Разве не были они счастливы, оба? Разве не были?
*****
Когда он спал, ей открывался язык его снов. Она узнала, как будет «нет» и «довольно». Она слушала голос, какого ни разу не слышала днем — сухой и резкий, будто лайм, размятый без меда.
*****
Его любимый был фехтовальщиком, что теперь сражался лишь с ветром.
Его любимый был слеп в темноте, и немногим менее — днем.
Видел ли он, где оборвались скалы и простерлось ночное небо?
Настиг ли его ветер, бросил вызов, одолел ли его?
*****
Она не хотела следить за ним.
Был жаркий день, она полола грядки, он стирал одежду. Он развесил вещи на больших кустах розмарина и тимьяна, чтобы быстрее просохли на солнце, и ушел вглубь ее толстостенного дома — отдохнуть, решила она. Чуть позже ей и самой захотелось сбежать от жары.
Она открыла дверь — и остановилась.
Ее любимый сидел у длинного стола, перед ним — открытый футляр с ножами.
Она смотрела, как он поочередно берет их, поднимает к свету, дотрагивается до себя, будто решая, какой познает его глубже прочих.
Она смотрела, как он приложил одно из лезвий к руке, как надавил, как потекла кровь.
— Кэмпион, — окликнула она с порога.
Он произнес незнакомые ей слова, и резанул руку в другом месте.
— Тебе плохо? — спросила она.
Он ответил ей, снова на этом чужом языке. Но все же отложил нож, а слова хлынули из него неудержимым потоком.
— Я понимаю, — сказала она, — понимаю.
— Нет, — он взглянул на нее. — Ты не можешь понять.
— Тебе больно, — сказала она. — Он пожал плечами и провел пальцем по неглубоким порезам, будто хотел стереть их. — Нет. Больно внутри. Ты видишь то, что видеть невыносимо. Я знаю.
— Вижу, да, мысленно, — пробормотал он. — Так четко… ясно… ясно и больно… вижу.
Она подошла, и теперь стояла у него за спиной, касаясь плеч.
— Твоему горю нет лекарства?
Он спрятал лицо у нее на груди, слушая биение живого сердца.
— Я могу излечить тебя, Кэмпион?
И он ответил:
— Нет.
— Но могу попытаться?
И он ответил:
— Можешь.
*****
Его любимого подняли из моря, с острозубых скал под их окном. Он не слышал, как тот упал, и уже не узнает, вскрикнул ли он в изумленьи, или готовно и тихо соскользнул со скал в пучину, что окружала их.