Павлиний хвост

Лев Михайлович Макарский не по-стариковски бодрой походкой вошел в свой кабинет, шумно распахнув дверь. Это был энергичный пожилой человек с густой седой шевелюрой, цепким взглядом из-под кустистых бровей и острым носом, украшенным модными очками в тонкой золотой оправе, отчего он казался немного похожим на птицу, что придавало его внешности ощущение стремительности, пытливости и даже некой въедливости. Одевался профессор всегда скромно, но очень изысканно и с большим вкусом.

– Доброе раннее утречко, молодые люди! – пошутил он, обращаясь к Сергею и Анечке. – Как успехи?

Рассеянный, невыспавшийся Паганель к тому времени уже успел превратиться в сосредоточенного и собранного исследователя Гущина, ведь утро было не таким уж и ранним. Он оторвался от бумаг, встал навстречу учителю, держа в руках чашку чая, только что приготовленного лаборанткой, и жизнерадостно отрапортовал:

– Здравствуйте, Лев Михайлович! Я почти закончил с архивом.

– Замечательно! – коротко похвалил профессор и вдруг замолчал, сконцентрировавшись на каких-то своих мыслях. Ни комментариев, ни вопросов, ни пожеланий… Казалось, старые документы и пыльные рукописи, которыми аспирант занимался все последние три дня, больше не интересовали Макарского. Взгляд его, устремленный в пустоту, застыл, словно кто-то дернул рубильник и прекратил подачу живительной электроэнергии. Это показалось Сергею странным.

Аспирант глянул на застывший профиль римского патриция, исполненный мудрости, гордости и величайшего достоинства, немного смягченный классической профессорской бородкой клинышком, и мечтательно подумал: «Удивительный человек! Эх, мне бы в его годы такую ясность ума и неутомимость».

– Лев Михайлович, у меня тут возникли вопросы. Разрешите? – Гущин попытался прервать неловкую паузу.

Он взял в руки дневник Великанова и протянул его профессору.

– А-а, заметки Юрия Александровича… – старик снова включился, зачем-то снял очки и закусил дужку. – Вы нашли их…

– Да, вот в этом ящике, – уточнил аспирант.

– Удивительно, – задумчиво проговорил Макарский, – а я ведь как раз об этом думал. Вот буквально только что. Вы верите в мистику, Сережа?

Гущин пожал плечами и не ответил.

– Я верю, – вклинилась в разговор Анечка.

– Ну, вы-то понятно, – не отрывая взгляда от глаз Паганеля, улыбнулся профессор и махнул рукой. – Что скажете, мой юный друг?

– Про мистику, или про дневник? – Гущин растерялся.

– В данном контексте это одно и то же, – загадочно произнес Макарский. – Вчера на совещании в Академии принято очень важное решение. В ГЕОХИ создается новая лаборатория, которую мне предложили возглавить. Мы открываем уникальную научную тему, и я хочу, чтобы вы к ней подключились. Вы готовы?

– С вами, как пионер, всегда готов! А что за тема?

– После, после поговорим… Мне сейчас надо утрясти кое-какие дела с Жариковым, потом я на пару дней уеду, – Макарский закатил глаза, словно вычисляя что-то в уме. – А знаете что, приходите ко мне в гости, скажем, в субботу вечером. Там и поговорим. Посидим, обсудим все в домашней обстановке. И непременно вместе с барышней своей пожалуйте. Как ее, запамятовал, Анастасия? Марианна Викторовна будет очень рада.

– Спасибо, Лев Михайлович, – смутился Сергей, – обязательно придем.

– Непременно, – чеканно подтвердил профессор, вынул из портфеля какие-то бумаги и направился к выходу, но задержавшись на секунду у дверей, поинтересовался. – А что вы там хотели у меня спросить?

– Да вот, про Великанова… – Паганель замялся.

– Вы вот что, Сережа, возьмите-ка эту тетрадочку пока себе. Почитайте ее внимательно. Подумайте… Только, прошу, аккуратно. Музейный, можно сказать, экспонат.

Гущин кивнул, но профессор, уже не обращая на него никакого внимания, выскочил из кабинета.

Льву Михайловичу Макарскому шел шестьдесят восьмой год. За плечами уже было много всякого: и взлеты, и неудачи. Будучи лучшим учеником академиков Виноградова и Ковтуна, Макарский органично совмещал в себе глубину и цепкость истинного исследователя природы с талантом выдающегося организатора. Он видел научные проблемы насквозь и умел подмечать закономерности задолго до того, как они становились очевидны большинству ученых. Развивая идеи Вернадского и Виноградова о биогеоценозах, Макарский предложил сконцентрировать усилия на изучении фонового состава микроэлементов в организмах и в дальнейшем именно его рассматривать в качестве индикатора, отражающего геохимическую обстановку и историю среды их обитания.

Для этого он обратился к изотопным исследованиям и спектральному анализу. Были проведены сотни опытов, в результате которых удалось собрать и систематизировать огромный фактический материал. И это было в духе времени. Ведь в начале пятидесятых годов весь естественнонаучный мир с энтузиазмом изучал природные явления, используя методы и достижения ядерной физики. Как и предсказывал Вернадский, наибольших успехов в современном мире достигали те ученые, которые работали на стыках дисциплин: физики и химии, химии и геологии, геологии и биологии…

Подходя к проблеме микроэлементов в живых организмах комплексно, изучая связь царства живых форм с формами минеральными, Макарский пришел к удивительным результатам, которые, как это ни парадоксально, подсказали ему, где и как надо искать решение задачи искусственного воздействия на ход радиоактивных процессов.

О, это была целая эпоха смелых предположений и фантастически эффективных решений! В то время, когда почти весь штат научно-исследовательского института академика Виноградова в кооперации с Курчатовскими физиками-ядерщиками вгрызался в феномен радиоактивности, создавая технологию синтеза тяжелой воды и промышленного производства плутония, он шел параллельным курсом и под непосредственным руководством Виктора Ефимовича Ковтуна уже вполне серьезно подступался к проблемам управления ядерной реакцией путем катализаторов и ингибиторов из живой ткани организмов-мутантов. На молекулярном уровне ему даже удалось достичь некоторых положительных результатов, удививших военных специалистов и заинтересовавших высшее руководство страны.

Благословенные шестидесятые – счастливая пора научных открытий и технических прорывов… Исследованиям Ковтуна-Макарского был дан зеленый свет: отведены площади, закуплено оборудование, выделено финансирование, которому завидовали даже в Министерстве обороны СССР.

Но шли годы, а серьезных успехов в области управления ядерной реакцией так и не было. Эйфория первых достижений прошла, сменившись горечью затянувшейся полосы научных неудач. К тому же, в 1973 году скончался идейный вдохновитель проекта Виктор Ефимович Ковтун, а спустя два года ушел и академик Виноградов – влиятельный покровитель и защитник его лаборатории перед лицом строгой, но справедливой КПСС и ее вездесущих опричников. Искрящееся великолепием колесо Фортуны поблекло и замедлилось.

Макарский, с трудом пережив фиаско, сконцентрировался на биогеохимии. Занимаясь корреляцией признаков животных и растений с минералогическим составом горных пород, находящихся в ареале их существования, он защитил докторскую диссертацию и вскоре получил звание профессора. Работал ученый как всегда вдохновенно, копал глубоко, но того огонька, того душевного подъема, с которым он трудился в лаборатории Ковтуна, уже не было.

И вдруг произошло событие, которого Лев Михайлович ждал долгие годы, призраки феерических успехов молодости ожили. Казалось, судьба еще раз, как и много лет назад, повернулась к стареющему исследователю лицом. Сергей Гущин, конечно же, не знал всех тонкостей той давней истории, но по настроению Макарского, его походке и непривычно звонкому голосу почувствовал, что учитель снова молод, полон сил и энтузиазма, былая жизнь пробуждается в нем и закипает, как прежде.

– Анечка, я, пожалуй, тоже поеду. Дома поработаю, пока Лев Михайлович не вернется, – сказал Паганель, укладывая дневник Великанова в модную сумку-колбасу из красноватой замши, которую он обычно носил через плечо.