Страница 7 из 11
Уговаривать Валерку долго не пришлось. Я сказал, что клад мы могли бы устроить на паях – половину он, половину я, – и что, конечно, про местонахождение его болтать не следует: ведь тайны – они сами в конце концов раскрываются. Так что пускай себе лежит спокойно. А зато пройдет много лет, и кто-то наткнется на него или прочтет ветхое письмо, которое мы оставим в надежном месте, и выроет из земли сундук… То-то будет радости! «Да, – сказал Валерка. – Правильно!» И тут же перехватил инициативу, заявив, что мы должны немедленно идти ко мне домой с целью отобрать из моих ценностей то, что наиболее подходит для клада, а со своими он и сам разберется. Так мы и сделали.
Рано утром, когда двор был пуст, мы пошли зарывать клад. Я рассчитывал на длительную и красивую церемонию, протекающую в атмосфере таинственности и ужаса (а ведь еще и карту надо как следует нарисовать, и череп закрепить на ветке, и много чего другого по мелочи). Но Валерка почему-то спешил. Он все торопил меня, а когда я завернул наши железные коробки из-под чаю в промасленную бумагу, положил в ямку и начал засыпать, заявил, что ему пора, – и тут же усвистал. Я долго трамбовал землю, припорашивая пылью и окурками, чтоб не было заметно свежей раны. Хотелось бы, конечно, большей торжественности… однако ведь, в конце концов, не похороны: в целом дело было сделано, и я тоже ушел.
Но к вечеру, выкатывая палкой из-под дивана урюковую косточку, я наткнулся на давно потерянную ружейную гильзу. То есть это мне казалось, что она давно потеряна, а на самом деле гильза пылилась себе под диваном. Я обрадовался: она снова лежала у меня на ладони и сияла латунными боками. Вместе с тем я был несколько озадачен. Ее хорошо было бы положить в клад – вещь серьезная, мужская, как нельзя лучше подходящая для зарытия в землю. И вот на тебе: нашлась, да поздно… Клад уже укомплектован, а главное – зарыт, и всякому понятно, что откапывать клады без ведома сокладника – последнее дело. Но ведь страх как хочется прибавить гильзу!
Помаявшись несколько времени, я решил пойти на маленькое и совершенно безобидное клятвопреступление.
Под чинарой ничего не изменилось – сохла листва на земле, валялись окурки. Притаившись в густой тени, я быстро разрыл землю, примечая, как надо будет потом навести порядок. Мне показалось, что я уж слишком глубоко копал – банок не было! Я расковырял целый котлован – не было! Не было – и все тут.
Конечно, на то клады и зарывают, чтобы кто-нибудь их находил… но так быстро?! Я ворочался всю ночь и, еле дотерпев до утра, побежал к Валерке.
– Что? – хладнокровно переспросил он. – Ах, уже нет?.. Ну понятно! Значит, ты сам его и вырыл. А кто же еще-то, а? Кто ж еще? Нет, ну а кто еще-то мог?!
Я растерялся. Ведь я не брал! Я стал с жаром убеждать его, что – честное слово! – не обманул! Я только хотел положить гильзу! Нет, ну в самом деле, разве ей под диваном место?! И поэтому я хотел… ведь я как лучше хотел!..
Валерка смотрел на меня, хитро прищурившись:
– Ну да, конечно, он сам выкопался. Ага! Конечно! Рассказывай!..
Но в конце концов смилостивился и закончил безразлично:
– Ладно… Не брал, так и не брал. Значит, Лайло взял.
Лет через пять или шесть, зайдя как-то к нему, я увидел на столе лупу, которая как две капли воды походила на ту, что когда-то я зарывал в землю. Ободок ее был треснут и краешек пластмассовой ручки отбит – ну точь-в-точь как у моей. Но тогда уж пришли иные времена, мы играли в другие игры, поэтому я промолчал, и единственное, о чем думал, – это как бы не подать виду, что узнал свою вещь…
А до тех пор я свято верил, что клад вырыл Лайло.
Нагорная была опасным местом: чужая земля, и даже взрослые чувствовали себя там иностранцами.
Лайло появлялся из дырки в заборе. Черный и худой, он возникал посреди двора, оглядывал его хозяйским глазом и пропадал так же неожиданно, как появлялся. Осенью, когда созревал в палисадниках виноград, Лайло со своим воинством приходил по делу – шакалить. Мы тоже иногда шакалили. Свидетельствую: почему-то не так вкусны те пышные, сочащиеся светом гроздья, что принесены с базара и лучатся, чисто вымытые, в хрустальной вазе на столе, как эта жалкая, битая тлей и филоксерой, худосочная кисточка, тайком, с риском быть опозоренным сорванная в чужом саду. Сладко было бахвалиться ею, невзначай роняя слово «своровал»… Есть ее, как правило, сходились все: угощавший горделиво рассказывал историю наглого похищения, а прочие скромно щипали по ягодке и лелеяли собственные планы – один черней другого.
Однако когда появлялся Лайло со своими присными, становилось ясно, что наше шакальство – забава, щекотка нервов, игра; а эти пришли на промысел, на серьезное дело. Мелькали в палисадниках тихие темные тени, быстро и деловито срезались самые лучшие, должно быть, еще днем, на ясном свету, примеченные кисти. Если было высоко, в ход шла «шакалка» – шест с укрепленным на конце бритвенным лезвием. Через пять минут все кончалось. Уже открыто гомоня и безжалостно ступая прямо по цветам, они выбирались из палисадника – все странно резкие в движениях и поступках. Водительствовал Лайло.
Как-то раз он появился днем, и один. У помойки валялся ржавый бельевой бак, прогрызенный тлением со дна и по бокам. Лайло вынул рогатку. Бак глухо ухнул, прошибленный насквозь, и с той стороны ржавое железо завернулось вокруг дырки рыжим цветком. Лайло с удовольствием прошиб еще одну дырку. И еще одну. В этот момент подкравшийся сзади Едрен Едреныч схватил его за ухо. «Мер-ррр-завец!» – рычал Семенкин, а Лайло вдруг двинул его локтем под дых и отскочил в сторону. «Оп!» – сказал Семенкин, багровея. Он сделал было шаг, но Лайло уже выудил из кармана камушек и растянул резинку. Уж не знаю, что увидел Едрен Едреныч в его сощуренных желтых глазах, только он тут же повернул и посеменил в другую сторону, закрывая затылок ладонями и пригибаясь. Бух! – раздалось за его спиной, и Едрен Едреныч, споткнувшись, чуть не упал. Однако это был всего лишь пробитый в очередной раз бак.
А когда, бывало, он проходил двором, возвращаясь с охоты, и штук десять горлинок, вытянув тощие шеи, висели на бечевке у него на поясе, то уж никак нельзя было подумать, что это идет играющий мальчик: слишком серьезное было у мальчика лицо.
Но о лице надо сказать особо. Лицо у Лайло было, мягко говоря, странным. Глаза горели в узких и глубоких щелях, будто задавленные широкими скулами. Рот узкий, а тонкие губы всегда растянуты в усмешку. Нос чуть приплюснут. Подбородок вялый, скошенный. Волосы нестриженые, иссиня-черные… Черты его лица странно не соответствовали друг другу, как если бы сошлись на этом лице признаки разных рас и народов. Легко было вообразить, что вечером Лайло отстегивает уши, снимает нос, стирает глаза, и тогда только из-под всего этого появляется, быть может, его настоящее лицо – красивое или уродливое, но только не то, что он носит на самом деле…
2
У ячеистого проволочного забора над сухим бетонным арыком растет молочай. Срываешь пыльную метелку – и сразу на сломе набухает тугая белая капля. Если набрать много этого сока, то, когда он загустеет, можно, очевидно, сделать резину. А из резины – ну, например, акваланг… Акваланг! Это же вещь! Немедленно побежать домой, взять коричневый пузырек из-под лекарства… вот он!.. и собирать в него сырье!.. Первая же практическая попытка показала всю тщету моих усилий: капельки были так малы, а пузырек в сравнении с ними так велик, что я чуть только забелил липкой пленкой его горлышко…
Но идея уже сидит в голове так крепко и беспокойно, что аж зудит в затылке. Ага! Вот под ногами кусок грубой и толстой автомобильной камеры. Его бы надо вот так поскоблить об асфальт, чтоб стал чуть тоньше… вот так! вот так!.. да, пожалуй, собьешь все пальцы… А если подержать на огне? Наверняка станет мягкой, и тогда раскатать, как тесто, чтобы вышел наконец акваланг… Но этого лоскута мало. А в подвале должна быть еще резина! Пашка! Па-а-а-а-ашка-а-а-а! Пошли в подвал резину искать!..