Страница 6 из 11
Мы пошли к себе домой. Часов в десять раздался стук в дверь. Я проснулся. Или не спал еще, слушая, как хлещет за окном первый осенний дождь. Дед. Я не собирался вставать. Я не хотел его видеть. Дед снимал насквозь мокрый плащ. Я встал. Он стоял передо мной – старый человек, неизмеримо старше меня, то есть настолько старше, что и представить-то невозможно, – и просил прощения. Сияла плешь на склоненной голове.
Я молчал. Но потом заплакал, и слезы брызнули из глаз чистой легкой водой. Обида выливалась слезами, чтобы не занимать в душе драгоценного места. На нос мне капнула дождевая вода с мокрой его головы. Я ткнулся лицом в полу пиджака.
Мать говорила потом, что дед тоже на радостях немного всплакнул. Не знаю, врать не буду. А вот то, что он промок до нитки, пока дошел, – это совершенно точно.
Двор
1
Двор был ограничен домом в три этажа и два подъезда, желто-зеленым стоячим арыком, несколькими заборами и рядом домишек. Во втором подъезде, в подвале, располагалась кочегарка, и потому у торца здания торчала на стальных растяжках высокая ржавая труба.
Другая сторона дома выходила в проезд. Вдоль него стоял невысокий штакетник и росла ежевика – сверху зеленая и пыльная, внутри иссушенная до состояния пороха. В когтистой мертвой глубине чернели редкие ягоды величиной с копейку, сухие и пресные.
Однажды Зойкин Санька бросил спичку. Ежевика яростно вспыхнула. Дворовая общественность в лице пенсионера Семен Семеныча Едренкина, за глаза прозываемого Едрен Едренычем Семенкиным, распалявшаяся по мере тушения пожара и уж совсем расходившаяся после того, как огонь погас, воздымала подагрические руки над помертвелым Санькой: поджог! вредитель! взрывы!.. Сама Зойка, собрав на груди кофту в худой кулак, беспомощно оглядывалась. Вился над угольями голубой дымок. Причитая и охая, Зойка потащила Саньку пороть, и было слышно, как он орал. Едрен Едреныч вещал о детской преступности. Я побрел на пепелище и долго трепал пепел палкой, ища закоптелые стеклышки и камни. Пахло гарью…
За неистребимой ежевикой (птица Феникс была, а не ежевика, – на будущий год разрослась пуще прежнего), штакетником и проездом на одну легковую машину стоял другой дом – окна в окна к нашему. Был он такой же желтый, но не в три, а в два этажа. Он назывался тот дом. А двор его – тот двор.
Тот двор казался уютней, чем наш, – меньше и зеленее. Кроме того, он не был асфальтирован, и поэтому в том дворе можно было пускать банку.
Все на свете знают, как пускают банку. Берется пустая консервная банка-жестянка из-под венгерского горошка. Годятся также банки из-под свиной тушенки, кабачковой икры и сливового компота. Остерегайтесь лишь банок из-под сгущенного молока – эти мелковаты. Вообще, чем больше банка, тем лучше. В донышке – прямо по центру – пробивается дырка гвоздем или другим подходящим предметом. Затем в земле делается лунка. В лунку наливается вода и кладется кусочек карбида; сверху лунка накрывается банкой. Карбид шипит внутри, а из дырки остро и приятно пахнет ацетиленом. Банка крепко вжимается в землю, чтобы газ не уходил даром. На конец длинной палки наматывается клок бумаги. Поджигается. Затем ты издалека… с опаской… тянешься огнем…
Пах!!!
Артиллерийский хлопок – и банка выстреливает до самой крыши!.. зависает… а потом падает вниз, крутясь, сверкая луженым исподом и дружелюбно посвистывая.
Между прочим, она даже может уйти в точку, то есть так высоко, что нельзя понять, банка болтается в синем небе или просто мусоринка в глазу. Но на это нужна особая удача, особое умение. Это искусство. Банку в точку с кондачка не пустишь.
Вот, например, дырка в банке. Вроде бы простая вещь. Чего там? Приставил гвоздь, потом как дал кирпичом – и вся недолга. А вот и нет. Например, если гвоздь толстый, а ударил слишком сильно – тогда и дырка велика. Газ выходит даром, хлопок хоть и есть – да не тот… короче говоря, как ни старайся, никогда не пустить такую банку в точку. Изволь, иди, ковыряйся в мусоре, ищи другую банку – ведь эта-то уже никуда не годится.
А если дырка мала, то банка и вовсе не летит, а только загорается над ней тонкий стебелек голубого химического пламени – и мирно горит, помаргивая. Задувай, снова бери палку, с опаской тянись, ожидая взрыва и выстрела… и опять вместо этого язычок слабенького огня появляется над отверстием… Ну что ты будешь делать!
Я уже хотел заняться увеличением дырки, но тут Пашка увидел, как я мучаюсь с этим неугомонным огоньком. «Дай!» – сказал Пашка. Я дал. Пашка осторожно дотянулся огнем до банки: пок! – фитилек. Снова: пок! – фитилек. Пок! – фитилек. Он отложил палку и стал зажигать просто спичкой: пок! – фитилек. Пок! – фитилек…
Мы смирились. В конце концов, это тоже было достаточно красиво – стройный цветочек голубого пламени. Пашка тушил и зажигал снова, мы любовались им и наслаждались запахом ацетилена и совершенно уже забыли о том, что банки иногда летают, и я дул, а Пашка опять зажигал, как вдруг пространство лопнуло, рассыпавшись розовыми звездочками – и банка, добротная банка из-под венгерского зеленого горошка, стрельнув, угодила ему прямо в лоб.
Я невольно зажмурился, а когда раскрыл глаза, Пашка тючком валялся на земле. Облекшая мою голову вата постепенно тончала. «Пашка!» – сказал я совершенно чужим голосом. Пашка не пошевелился. Я схватил проклятую банку и полетел за водой. Когда я вернулся, он, слава богу, уже сидел, мутно озираясь. Под глазами наливались кровоподтеки, а на лбу полукругом, будто козырек фуражки, багровел отпечаток дна. «В точку ушла?» – спросил он и почему-то икнул. «Ну да, – сказал я. – В точку».
Пашка ненадолго стал героем. До самого вечера весь двор рассуждал вот на какую тему: если банка стукнула по лбу, то почему синяки под глазами? И пришел к выводу: а если б стукнула сильней, то, пожалуй, глаза бы и совсем выскочили.
Двор наш зарос вишней и чинарой, но только глупый, близорукий и бестолковый человек, за которого на воскресном кону не поставили бы и трех сплющенных железных пробок от пива, скажет, будто эти деревья на самом деле – вишня и чинара. Нет. Деревья познания Добра и Зла росли в нашем дворе. Именно поэтому осенью, когда жгут палый лист с этих деревьев и пестрые груды медленно истекают горьким сизым дымом, так щемит сердце.
Под одним из них, в укромном местечке, зарешеченном тенью, в земле, полной червяков и жирных личинок, было решено устроить клад. Учредителями клада были Валера Хазаров и я.
Собственно говоря, я не хотел прятать клады – напротив, я страстно хотел находить их. Закрыв зачитанный «Остров сокровищ» и засыпая, я видел комья земли, заступы, скребущие сухую глину… я слышал скрежетание железа, глухие удары и негромкие голоса… и, наконец, звучали в моих ушах ликующие вопли кладоискателей.
Но ведь чтобы выкопать клад, надо, чтобы кто-нибудь его зарыл!
Дудки.
Люди ходили на работу и в детские сады, в школу и на прогулки, проводили профсоюзные собрания и сборы пионерских дружин – короче говоря, занимались самыми разными, по большей части одинаково бессмысленными делами – и никому не приходила в голову мысль хоть что-нибудь зарыть в землю!.. Да если бы, допустим, и пришла – что бы он в таком случае, спрашивается, положил в дубовый сундук? То-то и оно: именно что какую-нибудь ерунду: тряпки там всякие, кастрюльки… просто смешно! Ну, деньги бумажные, может быть… да и то вряд ли… А подсвечники?! А пиастры?! А дублоны?! А пистолеты с кривыми рукоятями?!
Насчет всего этого была полная безнадега.
И вот – с течением времени от одного дня к другому – намерение мое стало меняться от эгоистического к альтруистическому: от мысли найти клад к решению зарыть клад, от желания обогатиться самому к желанию обогатить кого-нибудь другого. Какая разница? Ведь все равно: скрежетание лопат, сдавленные голоса, глухие удары, ликующие вопли…