Кружева лабиринта

Молли опустила глаза, когда я безразлично посмотрела на неё. Мне показалось, цветом лица она сравнялась с мелом, оставленным у доски, а рядком сидящая за ней свита поклонниц и вовсе делала вид, что меня не существует.

К концу урока миссис Кляйн возвела свои воодушевленные туманные глаза к вошедшему Ричарду Хопсу. Своеобразным жестом директор показал, чтобы мы не вставали, и любезно улыбнулся миссис Кляйн большими, словно щитами воинов, позолоченными зубами. Он обладал всеми качествами лидера: громким пугающим голосом, толстыми пальцами, которые с лёгкостью обхватят шею любого из сидящих в аудитории, и прилежность нравов. Его уважали. Он располагал умением подобрать слова, вселяющие в собеседника уверенность правоты его позиций, а также замять немалые конфликты, находящие себе могилу в стенах школы. Он ненавидел сплетников, но тем не менее потакал ученикам, шпионящим для него. Не исключено, что мистер Хопс нестерпимо побаивался лишиться поста директора, поскольку именно в этом слове состояла мощь его убеждений.

– Итак, старшеклассники, – прогремел мистер Хопс, – завтрашний день объявляется днём благотворительности, потому занятий не будет.

Класс дружно зааплодировал, медленно затихая под действием выставленной вперёд ладони мистера Хопса – призыва к тишине.

– Но это не значит, что день будет потрачен впустую. Завтра вы отправитесь в дом престарелых, чтобы внести тепла в души забытых людей. А сопровождать вас будет миссис Кляйн.

Недовольство отразилось на кислых минах учеников, но возразить мистеру Хопсу никто не посмел. Он перекинулся парой словечек с Рози Кляйн и, с щепетильным вниманием осмотрев сидящих, ретировался из аудитории.

После занятий я торопилась по коридору на выход с мыслями, что Молли и её подруги подозрительно избегают меня. Я обернулась с намерением убедиться, что за мной не гонятся, а едва снова повернула голову вперёд, как врезалась в большой упругий живот директора и, как мяч от стены, отскочила от него на два шага назад. Мистер Хопс пробежался по мне сверху вниз пристальным взглядом заинтересованности.

– Мисс Чандлер, полагаю?!

Нервно проглотив комок, я кивнула.

– Пройдемте в мой кабинет, – осклабившись, сказал он.

Он повёл меня в западное крыло. Школьники улыбчиво здоровались с директором, а затем молча сочувствовали мне глазами. Я ощутила, как безграничное волнение пробирается в пальцы, начиная ими заправлять, и тяготилась лишь желанием узнать, что ему от меня понадобилось.

Мы зашли в узкий кабинет, где по центру стояли наполированный стол с кожаным креслом и жёстким стулом с противоположной стороны; шкафы слева полнились документацией, а стены хвастали похвальными грамотами и лицензиями.

– Присаживайтесь, Кэти.

Я повиновалась, стараясь уберечь остатки спокойствия. Мистер Хопс устроился в кресле, слегка выпуская рубашку, туго заправленную в брюки. Тогда я поняла, что великий труд составляет не только нажить такое достоинство, как барабан вместо живота, но и носить его, сохраняя при этом достоинство духа.

– Вы переехали из Манчестера? – спросил он, складывая пальцы в замок на столешницу.

– Из Лондона, сэр.

– Ах, да, Лондон… Я забыл. Ваши характеристики впечатлили меня. Ваш отец зарекомендовал себя, как настоящий герой больничных комиксов. Мы испытываем к нему почёт и благосклонность. В наше время сложно угодить всем, а у него получалось не только прекрасно справляться со своими обязанностями, но также влюбить в себя каждого пациента. Я восхищаюсь им! Он ведь однажды оперировал мою тётю. Наверно, полгода в доме не было иных тем для разговора, кроме великого таланта и радушия Авраама Чандлера. Набожные люди говорят, не зря он носит имя пророка и царя детей иудеевых. Уверен, он и мухи не обидит!

Мистер Хопс раскатисто рассмеялся и, снизив амплитуду смеха, вкрадчиво уставился на меня.

– Ведь он никогда не обижал тебя, Кэти?

Я рассеянно помотала головой.

– Нет, сэр.

Мистер Хопс пробежался глазёнками по моему лицу. Я понимала, что проникновенная речь лишь предисловие к расположению. Он включил свой дар, помогающий хитростью выведать то, что его интересует.

– Кэти, вам нравится в нашей школе?

– Да, сэр.

– Как думаете, нужно ли нам что-то менять в системе обучения или, например, разработать определённую модель поведения в стенах школы? Скажем, ужесточить требования к дисциплине? Или выявлять неравенство отношений среди одноклассников и наказывать таких учеников путем изгнания из школы?

– Нет, сэр, ваша система не требует новшеств.

Мистер Хопс с наслаждением провел по гладким блестящим щекам.

– Да, порой в жизни не обязательно что-то менять, достаточно всегда оставаться приверженцем устойчивых принципов. Значит, вы подружились с классом?

– Да, сэр.

– Честно, я был очень рад, если бы ваши ответы были не столь лаконичны.

Я снова кивнула.

– Ну хорошо, раз всё чудесно, в таком случае не смею больше задерживать дочь Авраама Чандлера!

Позволив обнажиться скромной улыбке, я попрощалась с директором, а он в ответ кивнул весьма доброжелательно, но с равнодушной усталостью, будто растерял свой интерес к моей персоне.

Я вышла из кабинета, посвященная в грустные мысли о Лео. Его приятные черты и добрый голос маячили в памяти, как частые листовки рекламы на столбах. Вопреки моим надеждам он не учился на Брюэри-роуд, ибо не повстречался мне в столовой, кабинетах или коридоре в часы общего перерыва. Опечаливаясь этим, я с усилием переключилась на трогательное письмо бедняги Л. Д. Ф..

Хорошо понимая, что без личного визита к особняку не узнать правды о Ньюмане и письмах, мой замысел был прост и последователен: я хотела успеть домой до возвращения отца, чтобы приготовить ему примирительный ужин, отвлекающий его внимание, а затем намеривалась пойти к особняку.

Хоть моё сердце наполнялось непривычной тревогой, я не могла ни радоваться погожему дню. Солнце открыто заигрывало с землёй, купая её в благодати теплоты; а по бескрайнему небосводу неслись облака, рассыпаясь клочками белой ваты. Я свернула на Реджис-Кресент и на другой стороне дороги обнаружила Лео. Биение сердца превратилось в ритмы счастья. Он ускоренно пересёк проезжую часть, оставляя вездеход на обочине. Но несмотря на заметную торопливость, двигался он урывками, словно не владея своим телом.

– Думал, ты уже никогда не выйдешь из этой школы, – шутливо отозвался Лео, поравнявшись со мной.

Я скользила взглядом по чертам его белоснежного лица, как картограф, чей смысл жизни состоит в познании уголков земли, чтобы потом нанести их на карту с мельчайшей точностью местонахождения. В свете ясного дня кожа Лео была ещё нежнее, а волосы ещё золотистее, как роскошь симилора. Его светло-голубые глаза с едва заметной зеленцой игриво смеялись, а где-то позади в них по-прежнему отсиживалась пустота.

– Да, свет науки сложно остановить, – помолчав, сказала я. – А ты сегодня не ходил в школу?

На мгновение Лео осекся, но ответил довольно уверенно.

– Ходил, я учусь на авеню-оф-Ремембранс. Ты пойдешь со мной гулять? Я принёс тебе любимую книгу о русском ученом Дмитрии Менделееве.

– Мне нужно домой.

– Я провожу.

– Ладно.

Мы двинулись по тротуару, и Лео, преисполненный любовью к профессору всех времен, принялся рассказывать самое интересное, что познал, прочитав ту книгу. Он восхищался выдающимся умом гения, а также умением незрячего Менделеева – узника глубокой старости – делать чемоданы наощупь.

– Тебе не кажется чудом, что когда-то на свете жили такие выдающиеся люди?! – с горячностью говорил Лео, а его глаза неистово горели. – Когда я погружаюсь в книгу, глубоко вникая, как дорог и бесценен их вклад в науку, то сразу ощущаю подсказку, благодаря которой мы сможем жить вечно и когда-нибудь сумеем победить смерть. Только представь, чего бы достиг мир, узрев, в что сила народа кроется в единстве! Не было бы войны, страданий и мук. Есть ли разница, какой мы расы, цвета кожи и где то место, названное Родиной, когда все мы одинаково устроены и наделены качествами, что в совокупности подарили бы нам совершенство тела и разума, приближающее нас в бессмертию? Мы обязаны сплотится и процветать в мире, отдавая себя на пьедестал науки!