Драйзер. Русский дневник

Кеннел как могла сопротивлялась подобным приемам. Из дневника видно, что они с Драйзером не раз убегали от назначенных гидов и срывались на несанкционированные экскурсии. Кеннел одна занималась организацией встречи Драйзера с Радеком. Последний как друг Троцкого находился под наблюдением, и для того, чтобы избавиться от соглядатаев в его кремлевском кабинете, встречу с Драйзером пришлось проводить в гостинице. Временами Кеннел использует дневник для того, чтобы с его помощью описать более темные стороны жизни при Советах. Так, когда они встречались в маленьком городке с местным священником, Драйзер засыпал его сомнительными вопросами. Священник отвечал уклончиво, а иногда явно говорил неправду. В дневнике при описании этой встречи Кеннел приводит прощальные слова священника, которые он прошептал ей наедине: «Пожалуйста, объясните господину, что я бы с радостью ответил на его вопросы, если бы мы были одни, но перед еврейкой, представителем власти, корреспондентом газеты![49] Если бы я высказал свое мнение…» – и он провел пальцем по горлу» (см. стр. 308).

Кеннел доверяла Драйзеру такую информацию, ибо считала: только голая правда убедит его в том, что советское государство – это надежда на будущее. (Похоже, она несколько наивно предполагала, что подобным же образом поймут ее намерения и другие «читатели».) Более того, при всех ее жалобах на Драйзера из дневника видно, что она, безусловно, наслаждалась привычкой писателя играть роль адвоката дьявола, его склонностью упрямо противостоять и противоречить навязываемому мнению. В своем прощальном письме Кеннел благодарит его за то, что он был для нее «сильнейшим интеллектуальным стимулом» (см. стр. 415) – хотя она, видимо, восхищалась больше его критическим умом, чем его идеями. И, кажется, она наконец поняла, насколько он был человеком настроения. Неслучайно Кеннел напоминала себе и другим, что «когда мистер Драйзер чувствовал себя уставшим и несчастным, он всегда смотрел на мир мрачно»[50]. Как внесистемный мыслитель, Драйзер часто исповедовал «взгляды», которые отражали его самые глубокие предрассудки, многие из которых не были полностью осознанными. Среди наиболее очевидных таких предрассудков можно назвать подозрение Драйзера, что догматизм Советов сродни догматизму его постоянного раздражителя – католической церкви.

Во время путешествий Драйзера как магнит притягивали церкви и религиозные службы. Он с заинтересованностью отмечал, что большое количество русских продолжало принимать «опиум для народа». Драйзер мог в любой момент обратиться к вопросу о религии – как он сделал это в разгар дискуссии на экономические темы с заместителем председателя правления Всероссийского центрального союза потребительских обществ (Центросоюза): «Разве советское правительство не пытается воспитывать детей так, чтобы они стали сторонниками советского правительства, как католическая церковь воспитывает детей католиками?» (см. стр. 199). Воспоминания о трудном католическом детстве оставили в сознании Драйзера преувеличенные страхи о могуществе католической церкви в США. Он считал, что церковь вовлечена в тайную программу международной экспансии, своего рода духовного империализма, а это соответствовало политическим воззрениям многих советских лидеров того времени. Во время приступов пессимизма подобные страхи всплывали в сознании Драйзера, и тогда он переносил на советский режим свои худшие ночные кошмары: «Ваша программа… это в точности программа католической церкви или греческой церкви… и ее политика в отношении молодежи – это желание постоянно закрашивать ее психологию в свой цвет. Я говорил – и повторяю, – что Центральный комитет [коммунистической партии] избавился от одной железной догматической веры только для того, чтобы возвести на ее месте другую – и, по-моему, более опасную» (см. стр. 287, 268).

Взгляды Драйзера на советский догматизм не были какими-то необычными, но отличались тем, что его сильное возмущение объяснялось не политическими причинам. Наверное, писатель беспокоился бы о данном предмете гораздо меньше, если бы в полной мере представлял размах советской кампании против религии: в 1927–1928 годах власти закрыли более 270 церквей, 80 монастырей, 59 синагог и 38 мечетей[51]. Однако Драйзер больше ориентировался не на такие околополитические события, а на природу и функцию религии в обществе. Вернувшись в Соединенные Штаты, он написал Кеннел, что она ошибается в оценке его позиции. По словам писателя, его главный враг – не религия, а религиозная догма: «Существует, в частности, религия, которая является откликом, благоговением перед красотой и мудростью творческой энергии. Многие люди наслаждаются ею – причем без всяких догм»[52]. Это в конечном счете помогло Драйзеру преодолеть часть его сомнений относительно партийного догматизма; так, он постепенно пришел к полному одобрению цели советской власти – уничтожить патриархальные структуры старой России, в том числе связанные с церковью, семейной жизнью, супружескими узами, а также традиционной ролью женщины в обществе.

Драйзер был глубоко обеспокоен социальными проблемами, но политическая борьба, которая интересовала большинство его современников, не привлекала писателя. Похоже, почти не занимала его и активная борьба за власть в России, в результате которой вскоре после отъезда Драйзера из страны Иосиф Сталин превратился в абсолютного диктатора. Лишь нескольких неясных ссылок удостаивается драматическое откровение Льва Троцкого о завещании Ленина, опубликованное в октябре 1927 года. Точно так же Драйзер не размышляет об исторических событиях, которые произошли во время его визита: консолидации власти Сталина путем исключения из партии видных большевиков в ноябре-декабре 1927 года и высылки Троцкого в Среднюю Азию в январе 1928 года.

Он также был не в курсе вопросов, которые могли оказать непосредственное влияние на него как на писателя. Несомненно, он был бы недоволен, узнав, что государственное издательство Госиздат, которое обхаживало его во время пребывания в России, отказалось публиковать произведения его интеллектуальных кумиров того времени: Герберта Спенсера, Шопенгауэра, Толстого, Ницше и Достоевского. Или что тот же Госиздат, действуя вместе с печально известным Главполитпросветом во главе с Надеждой Крупской, дал тайное указание удалить произведения этих писателей и философов из библиотек[53]. Впрочем, Драйзер успел и сам ощутить на себе существование в России государственной цензуры в театре и кино. Его развеселила «социалистическая» версия постановки «Хижины дяди Тома», но, когда дело дошло до его собственного романа, Драйзеру стало не до шуток: пьеса по «Американской трагедии» уже обсуждалась со Станиславским, когда знаменитому режиссеру было приказано не ставить ее, потому что цензоры нашли в ней «религиозные мотивы», а отношение работодателей к рабочим показалось им «слишком мягкими». Выводя Драйзера из кабинета Станиславского, его секретарша положила руку ему на плечо и мягко сказала: «Может быть, лет через пять нам разрешат ее поставить»[54].

Тем не менее к 1928 году такие противоречия и разочарования начали занимать в размышлениях писателя второе место после того, что стало основным фактором в формировании реакции Драйзера на Россию: вопрос о том, что он назвал справедливостью, под которой подразумевал социальный и экономический паритет для всех. Изложенные в дневнике размышления Драйзера связывает воедино образ мыслей, который обычно заставлял его подвергать сомнению целостность любой якобы гуманной экономики. Драйзера часто обвиняли в том, что, говоря словами Уильяма Дина Хоуэллса[55] о Марке Твене, он был социалистом в теории и капиталистом на практике. При этом, в отличие от более поздних критиков, Хоуэлле считал это обстоятельство не недостатком личности, а типично американским парадоксом. Впрочем, в любом случае это наблюдение лучше подходит к Драйзеру 1930-х годов, чем к человеку, голос которого звучит со страниц «Русского дневника». Находясь в России, Драйзер понимал, что он воспринимается здесь главным образом как «буржуа, зараженный грубым материализмом, или кровосос, неспособный ни осознать несчастья обездоленных, ни посочувствовать им» (см. стр. 275).

49

Имеются в виду приставленная к Драйзеру медик Давидовская, глава местного Совета, секретарь Совета и репортер, см. ниже (ред.).

50

Ke