Страница 6 из 11
В те дни Сабу казалось, что каким-то образом в доме тестя присутствует несокрушимый дух Пабло, лихо и весело помогая ему устраивать обстоятельства поездки. Сперва, на удивление легко, Сабу удалось убедить жену отпустить его, он объяснил, что потом сможет представить местным, а может, даже и парижским журналам, большую статью о великом испанском художнике современности. Он возьмет у Пабло интервью, газеты будут сражаться между собой за такой материал! Возможно, удастся получить заказ в издательстве на книгу о всемирно известном барселонце.
– Я могу назвать книгу «Мой друг юности Пабло Пикассо» или просто «Мой друг Пикассо». Это будет книга интервью, рассуждений о его творчестве. Как считаешь, Инес?
Инес сама поговорила с отцом, заняла у него денег для поездки Саба. Он купил билет в вагон второго класса до Парижа, еще осталось на карманные расходы. Малыш Сальватор вел себя тихо – в основном спал, благостно улыбаясь. Саб счел это хорошим знаком.
Тридцать четыре года назад он ехал к Пабло в Париж, чтобы утешить его после самоубийства их общего друга Касагемоса. Несколько месяцев потом Саб был для Пикассо собеседником и нянькой: ему пришлось выдерживать вспышки отчаяния и агрессии, они случались у Пабло иногда несколько раз в день, и тогда Сабу хотелось бежать, подальше, обратно в Барселону или хотя бы в кафе по соседству на Монмартре.
«Я терялся: отправить Пабло в больницу? Звать на помощь друзей? А теперь я думаю об этом времени в Париже как о самом счастливом в моей жизни. Наверное, это оттого, что Пабло выстоял, сохранил и преумножил свой дар, вот поэтому мой взгляд на то время столь романтичен. Неужели только результат оправдывает любые жертвы? У одних он есть, у других остаются сожаления, они так и называются – «бес-плодные». То, что не принесло плодов, не считается жизнью», – рассуждал Саб, глядя на Пиренеи. Горы в закатном солнце казались темно-синими, мерцали фиолетовыми бликами. Соседям по купе, супружеской паре, которая впервые отправилась в Париж, хотелось поболтать, но Саб сделал вид, что дремлет. Когда он открыл глаза – иссиня-черные утесы за окном словно растаяли и превратились в мягкие холмы, пейзаж стал цветным и жизнерадостным. Это означало, что Париж приближается. Его встретит Пикассо! Невероятно! Наверняка город его юности изменился. Да и от него, Жауме Сабартеса, образованного и элегантного молодого человека из аристократической семьи, мало что осталось.
«Очень важно, выдал ли Всевышний человеку вместе с даром (с возможностью дара, если говорить точнее) уверенность в себе, стойкий характер и работоспособность, – рассуждал он, снова закрыв глаза. – У многих художников и поэтов – их в Барселоне в нашей компании было предостаточно – дар можно было «подозревать», они «подавали большие надежды», но надо было ждать, сможет ли талант проявиться в полной мере или ему помешают обстоятельства, слабое здоровье, дурные привычки, вселенские катаклизмы, несчастная любовь и все что угодно. Дар Пикассо проявлял себя ежеминутно, невзирая абсолютно ни на какие препоны, он даже становился сильнее, если вокруг происходили катастрофы. Дар Пикассо был способен превозмочь потерю друзей, измены женщин, пьянство, наркотики, дурную болезнь, подхваченную в борделе… Поэтому обычные люди, однажды подойдя близко к Пабло, уже не хотели отдаляться: так чудесно, захватывающе было наблюдать за руками, которые трудились будто сами по себе, – изящные руки Пикассо то мгновенно складывали профиль собеседника из проволоки, то чертили спичкой на стекле силуэт птицы, то делали набросок на бумажной скатерти кафе – любой материал превращался в нечто одушевленное. Руки Пикассо присваивали мир. Они работали вместе с глазами, которые выхватывали из окружающей действительности то, что Пабло желал пересоздать по-своему. Пабло явился в мир уменьшенной копией или же могущественным посланцем Творца; человек с горящим взглядом, выдержать который обычному человеку было физически трудно, это был взгляд василиска или одержимого. Иногда было тяжело просто находиться рядом с ним».
Саб вспомнил состояние, охватывавшее его в одной комнате с художником в дни дурного настроения: Пабло выл, бросал предметы в стену, начинал цепляться к Сабу, насмехаться над его привычками, которые знал прекрасно, насмехался даже над его преданностью. Саб задыхался в безвольном оцепенении, его тошнило, хотелось на воздух, чтобы выжить, ему надо было ускользнуть от чего-то невыносимо плотного, окружавшего Пабло в такие минуты. Саб чувствовал безволие и обреченность, но, когда он делал попытку уйти, воспользовавшись тем, что Пабло сосредоточен на клочке бумаги или холста, тот вдруг поворачивал голову и мягко просил не оставлять его одного, не обижаться:
– Ну что ты молчишь, Саб, у тебя что, плохое настроение сегодня?
И Пабло нежно и обстоятельно объяснял, как он ценит и любит своего лучшего друга. Саб тридцать лет помнил только эту нежность, не обиды.
Однажды, в особенно трудный и мрачный день, Саб сбежал в «Ротонду», сидел там потерянный и печальный, пока не услышал свое имя – Пабло выкрикнул его издалека и приближался, странно глядя на него. Саб был без очков в тот момент, пил свой сидр. Или пиво. Пикассо, усевшись напротив, вдруг объявил, что напишет портрет Саба. Пабло что-то почеркал в блокноте и, не прощаясь, исчез, так же загадочно, как и появился.
Когда Саб наутро пришел в Бато Лавуар, картина уже была готова. Глядя на свой портрет, Саб испытал ужас. Оказалось, он не знал себя – а Пикассо чувствовал все. Саб даже не догадывался, насколько он, Сабартес, – человек слабый и уязвимый. А главное, как это заметно! Пикассо видел его слабость, почти ничтожество, и все равно ведь дружил с ним. И еще, он даже представить не мог, насколько глубоко Пикассо не только знает его, Сабартеса, но и любит. Так любить, – сурово, но безусловно, – мог не человек, а сверхсущество, обладающее знаниями и способностями, превосходящими возможности обычных людей.
Такие сильные эмоции от картины Саб испытал только один раз, именно глядя на собственный портрет в серо-голубоватых тонах. Пикассо изобразил его без очков, откровенно подслеповатым, в обнимку с большой кружкой. Портрет сразу прозвали «Сабартес с пивной кружкой», остроумцы еще и поиздевались, назвав его «грустным подвыпившим детёнышем крота». С первого же дня Саба непреодолимо тянуло к портрету: если бы можно было, он смотрел бы на него бесконечно, так интересна была ему встреча со своим «я», не слишком похожим на его оболочку, почти незнакомым. Это и была – его душа? Саб садился на пол перед этим холстом и смотрел, впадая в состояние, похожее на сон. Через несколько дней Пикассо сказал со смехом: «Хватит, ты свихнешься тут у меня» – и повернул картину лицом к стене.
«Почему я не отдал тогда за портрет все свои деньги?» – до сих пор сокрушался Сабартес. В те времена деньги у него водились гораздо чаще, чем у Пикассо. Саб спокойно платил за совместные обеды, приносил вино, продукты на ужины в Бато Лавуар, на которые собиралось по двадцать человек. Но купить несколько картин друга (за гроши!) не додумался. Вот ведь глупость молодости.
В начале века картины Пабло покупали редко, хотя цены были мизерными, особенно по сравнению с сегодняшними. А вдруг Пабло подарил бы ему тогда портрет, если бы он попросил? – еще одна мысль, которая не давала покоя. Саб не осмелился даже намекнуть тогда, как он мечтает прожить жизнь рядом с этим портретом. А надо было занимать у родственников или у Конвейлера, у кого угодно, – или же просить, умолять о подарке! Только не бездействовать тупо! Почему так поздно понимаешь, что в жизни было самым значительным, что именно – невозвратимо?!
Ну хорошо, а если его портрет до сих пор у Пабло? От этой мысли Саб разволновался, будто обдумывал возможную встречу с любовью юности. Сердце сжималось, когда он представлял себе тот портрет. Вот чудо настоящее – если портрет еще в Париже, в мастерской Пабло, то он сможет взглянуть на себя – точнее, на свою душу! – тридцатилетней давности. Ну да, ну да, портрет Дориана Грэя. Только грустно: если портрет каким-то чудом до сих пор не продан, он теперь не сможет его купить – у него гораздо меньше денег, чем в юности, их совсем не осталось, если быть точным.