Трое против Нави

Сергей Остапенко

Трое против Нави

Вместо предисловия

"…И почему тебе, Господь, так важен человек?

Честь воздаешь ему за что?

Зачем его ты замечаешь?

Почему Ты его навещаешь каждое утро

и испытываешь каждый миг?»

Повествование от первого лица имеет существенный недостаток: в нём силён элемент предопределённости. Уж если эта писанина существует, стало быть, автор в момент написания был жив, более-менее здоров и находился в здравом рассудке. И что бы он там не мудрил со своими нудными опасностями и приключениями, всё это он уже преодолел и вышел сухим из воды. Это в лучшем случае, а в худшем, он и вовсе всё выдумал.

Так, во всяком случае, должен рассуждать искушённый читатель. Я с такой точкой зрения полностью солидарен, но в данном случае присутствует один маленький нюанс, который несколько меняет дело.

Суть в том, что на протяжении всех описанных событий (да и какое-то время после), я непрестанно сомневался не только в здравости своего рассудка, но и в том, жив ли я вообще, согласно классическим воззрениям на этот вопрос. Одно время я был почти убеждён, что умер, но другие участники приводимых здесь событий убедили меня в обратном. Спустя некоторое время моя уверенность в том, что случившееся не имеет ни к смерти, ни к умопомрачению никакого отношения, окрепла настолько, что я имел дерзновение поделиться пережитым, придав ему форму литературного произведения.

Перед вами плод этих усилий. Писание, повествующее о некотором чувственном опыте, полученном в основном вне привычной реальности; о цепи случайных событий, в которой неволя парадоксально оказалась пуще охоты, а участники в полевых условиях получили превосходный курс прикладной философии, мифологии и прочей «премудрости»; о ситуации, в которой упоминание о смысле чего-либо воспринималось, как издевательство; о несанкционированном тесте на выживание, где любовь и дружба пасовали перед чувством долга, а оставаться в живых всё же представлялось несравненно лучше, нежели помирать, даже если малодушно казалось, что наоборот. Исходя из определённых этических соображений, я не имею права привести здесь материальные доказательства, подкрепляющие мою историю. Не спорю, меня можно упрекнуть в художественном приукрашивании некоторых деталей. Однако смею вас уверить, что истории, которые рассказывают нам многие политические деятели и средства массовой информации, искажают реальность в значительно большей степени, причем злонамеренно.

Прежде, чем я начну, хочу заметить, что жизнь до этих событий представлялась мне, за редкими исключениями, самой настоящей мукой. Главным образом потому, что в ней никогда не находилось места всем тем сказочным атрибутам, которые могли бы не только скрасить монотонное серое существование, но и придать ему какой никакой смысл. Но у каждого наступает порой особое время, когда испытания следуют одно за другим, ответственность за свои поступки переложить не на кого, а вопрос о том, отчего все это свалилось именно на тебя, остается чисто риторическим. Вот об этом и будет моя история.

1. Неволя пуще охоты

Сидя в сорок второй аудитории я рассеянно водил взглядом по силуэтам однокурсниц и мысленно сетовал на свою судьбу. Существо, которое отравляло мне жизнь, принадлежало к женскому полу, имело стервозный нрав, было на несколько лет младше меня и могло дать мне приличную фору по части практицизма и житейской мудрости. А поскольку у меня наблюдался явный дефицит не только этих качеств, но и денег, это существо, поморочив мне голову, объявило о своём суверенитете. Звали это создание Татьяной Солодовниковой. Она не скрывала своей симпатии ко мне, и во всём мире не было ничего, что могло бы оспорить её приоритет и значимость для меня. Но на этот раз победила её тельцовская приземлённость, и теперь растревоженный океан грёз, обид, комплексов и прочих страстей постоянно возвращал мои мысли к ней.

Я еще раз прокрутил в голове цепь событий и обстоятельств, приведших к нашему с Таней разрыву, отогнал мрачные мысли и попытался прислушаться к голосу лектора. Профессор Вритрин бубнил что-то маловразумительное. Какие-то стишки.

– Раз уж мы на этом акцентируем внимание, вот еще одна цитата из «Упанишад», – сказал он, подыскав подходящее, по его мнению, четверостишие.

«Кошмар, – подумал я. – Он до сих пор мусолит «Ригведу». А я все прослушал. Не дай Бог завтра на экзамене мне попадется именно эта тема!».

– «Тот, кто знает знание и незнание,

И то, и другое вместе,

Тот переступая смерть, благодаря незнанию,

Обретает бессмертие, благодаря знанию».

Профессор изрек цитату, пристально глядя мне в глаза. Взгляд у него был какой-то странный: дикий, цепкий и полный энергии, почти звериный. Чему-то внутри меня стало неуютно, и я сделал вид, что пялюсь в конспект, но профессор явно не желал оставить меня в покое.

– Неплохая мысль для древних, верно, Гордюков? Кажется, в наши дни одинаковые по сути утверждения можно обнаружить сразу в нескольких направлениях философии?

«Чего это он сегодня ко мне привязался?» – подумал я, но так и не смог припомнить, чем мог ему насолить. Лекции я пропускал редко, контрольную сдал одним из первых. Меня могла подвести только пагубная привычка вступать с преподавателем в полемику.

– Пожалуй, – буркнул я, скривив рот в вымученной улыбке. – Для древних мысль просто изумительная. Вот только современному цивилизованному человеку трудновато снизойти до их ментального уровня, чтобы всю глубину этой первобытной премудрости постичь.

С соседних мест послышались приглушенные смешки, и я раздумывал, отнести мне их в адрес моей мимики или в адрес выданного мной словесного шедевра.

Профессору мой тон явно не понравился, судя по тому, что его мысли потекли в русле, не сулившем ничего хорошего. Вритрин снял очки и, протирая их носовым платком, осведомился, отчего это мой приятель Александр Юдин игнорирует его предмет, будто бы сдача экзамена его не волнует.

Я, признаться, не знал, что ответить, но надо было как-то выкручиваться:

– По-моему, он болеет. Ему назначили физиопроцедуры, и он, кажется, как раз в поликлинике.

Вритрин понимающе кивнул:

– Судя по вашему виду, Гордюков, с вами тоже не все в порядке. Взгляд совершенно отсутствующий, а лицо такое, будто вы всю ночь… – он помолчал секунду и добавил: – Вагоны разгружали.

Следующая волна смешков совпала с выкриком о том, что пара закончилась, и студенты, дружно снявшись с мест, потянулись к выходу из аудитории. Я бы с удовольствием последовал их примеру, но профессору явно чего-то от меня было нужно, и я терпеливо ждал, что он скажет дальше.

– Встретимся завтра на экзамене, – бросил он вслед уходящим и вновь повернулся ко мне.

Сегодня с профессором творилось нечто необъяснимое. Обычно он зануда, а сегодня больно красноречив, цитатами вдохновенно сыплет. Пьян, что ли? Не похоже. Он не выпившим казался, а, скорее, походящим на кроманьонца, репродукция которого находилась в одной из аудиторий корпуса истфака. Такой же коренастый, сутулый и волосатый. Сними с него очки и костюм, так получится истая копия.

Вритрин повел своими мощными кустистыми бровями, выпучил на меня водянистые глаза и ни с того, ни с сего завел разговор на тему, ничем не связанную с предыдущей.

– Завтра – день летнего солнцестояния, – доверительно промолвил он. – Сохранившиеся обряды, приуроченные к этому времени у многих современных народов, – это следы более древней культуры, более древних верований. Несколько тысяч лет назад в нашей местности появились прародители большей части нынешних народов Евразии. Для них это было особое время, когда могли происходить различные чудеса. Это было время великого ритуала!