Эльфийская радуга

В голове родилась неожиданная догадка. Прижав к груди невидимую шкатулку, Тама бесшумно вышла из покоев и прокралась в главный зал. Взглянув на спящих за решеткой охранников, подошла к карте. Вот же он – перст Пэри, невероятный мост, соединяющий берега Темных морей. И куда он указывает? Девушка встала на цыпочки, разглядывая длинную серую линию, разделившую пополам черное морское пространство. Что на ее темноморском конце? Какие-то площади, улицы, соборы и… дворец принца Зиуры. Выходит, лихая судьба, выбравшая для упорной пастушки свой собственный неизменный путь, привела ее именно туда, куда нужно…

Вокруг него раскинулось поле белой травы. Оно тянулось до самого горизонта, чистое и ровное, словно покрывало из нетающего снега. Тонкие стебли чуть волновались на слабом ветру, качая эту первозданную белизну едва зримыми волнами.

Фиро поднялся, чувствуя, как все тело отдается болью, которая идет откуда-то изнутри, заставляя память вырывать из прошлого обрывки призрачных сюжетов его былого существования. Откуда-то издалека, из небытия возвратилось ощущение собственной уязвимости и слабости, осознание ужаса боли, пронзающей хрупкое живое тело. Он чувствовал боль и будучи мертвым, но тогда ощущения были другими. Боль служила лишь сигналом о повреждениях тела и ощущалась совершенно по-иному. Тогда боль не несла страха.

Страх. Фиро осмотрелся по сторонам, не ощущая реальности. Призрачный мир вокруг дрожал и пульсировал, наполненный холодным давящим безмолвием. Он сделал несколько шагов и, не услышав их, понял, что тишина царит не снаружи, а внутри его головы. Взглянув под ноги, Фиро увидел, как по белой траве растекаются алые ручьи. Провел ладонью по лицу – пальцы нащупали кровь.

«Вот проклятье!» – не чувствуя твердости в ногах, он сел на землю, упираясь руками в колени, свесил вниз гудящую голову. «Что за странное место?» – спросил сам себя, и сам себе ответил спустя миг. Вспомнил, что уже видел это место в реальности. Белая степь Принии – вовсе не загробный мир. Белотравие встречалось и в его родной Фирапонте, он вспомнил это четко и ясно – белые пятна среди зеленой и рыжей травы.

Солнце слепило глаза. Далеко впереди над землей поднимался черный холм. Еле волоча непослушные ноги, Фиро отправился туда. Недолгий путь показался вечностью. Подойдя вплотную, он увидел, что холм, вовсе не холм. Окрасив темно-красным окрестную траву, на земле лежал виверн. Фиро приблизился к нему – тело огромного зверя местами уже расклевали вороны, значит, времени с момента падения прошло больше, чем ему показалось сначала. Ичир…

Постояв возле мертвого виверна, Фиро снял с него узду и седло, положил на землю рядом – то был обряд освобождения – когда ездовой зверь гиб в битве, его нужно было разнуздать, чтобы душа обрела свободу. На мгновение коснулся рукой перекошенной от удара о землю морды в знак прощания, и, не оглядываясь, пошел прочь, навстречу солнцу.

Он шел долго, мертвому не привыкать к бесконечным переходам и отсутствию отдыха. Солнце трижды опускалось за горизонт и поднималось ввысь. К вечеру четвертого дня тело и разум начали давать сбои – взгляд мутнел, двоился, глаза начинали закрываться, отправляя сознание в дребезжащее, гулкое беспамятство. Снова накатил страх – что это? Забвение? Абсолютная смерть? Конец всего? О начале и перерождении глупо было и думать.

Наконец изнеможение одолело, заставив рухнуть на землю и проваляться в траве несколько часов. Это было странное время – беспамятство то топило разум в кромешной пустой темноте, то закидывало бессвязными картинками прошлой жизни, искаженными, гротескными, полузабытыми. Мертвому сложно понять состояние сна, свойственное лишь живому. Мертвые не спят, поэтому Фиро, ступив за грань жизни, не понял сразу, что утомление и раны заставили его заснуть от бессилия.

Его привыкшее существовать по другим правилом тело все еще сопротивлялось процессам просыпающейся жизни. Он проснулся сидя – мертвецы на земле не лежат. Тело отреагировало само, заставив позвоночник распрямиться и принять вертикальное положение. Почувствовав себя намного лучше, отправился в дальнейший путь.

Снова потянулась бесконечная степь. От ее белизны, отражающей солнечные лучи, резало глаза. Горизонт сливался с небом далеко впереди, превращая даль в пустоту. Вот оно – небытие во всей своей красе. Неизменность. Белая вечность, застывшая во времени. Только бледно-желтое солнце, прокатывающееся по небосводу, напоминало о том, что утро сменилось днем, а день вечером.

      Вспомнив, что живому нужен отдых, на закате Фиро сам лег на землю, но заснуть не смог. Из-под земли шли монотонные глухие удары, словно огромный молот бил по мягкой породе размеренно и мощно. Фиро лежал всю ночь, вслушиваясь в эти звуки, и лишь под утро понял, что происходят они из его собственной груди – стук сердца. А еще ветер дыхания, постоянный шелест, движение воздуха, нарушение необходимой тишины – непозволительная уязвимость. А ведь когда-то он уже был таким – живым, ненадежным, слабым.

Ощущение собственной беспомощности страшило, а тело, постоянно предающее, постоянно жаждущее то отдыха, то сна, то воды, вызывало досаду и злость. Как много ненужных проблем и лишних действий, которые постоянно сбивают с цели, заставляют отвлекаться от выбранного пути, делают заметным для врага. Он пытался не спать и не дышать – все это было тщетно и глупо. Теперь тело само решало, что нужно делать и как существовать дальше.

Мирной и неспешной жизнь в гареме принца казалась лишь на первый взгляд. Тысячу красавиц ежедневно кормили и наряжали многочисленные служанки. Большинство из них были немыми и глухими. Так, не пророняя ни звука эти люди-тени появлялись утром и исчезали с приходом темноты. До вечера жизнь казалась сказкой – каждый день новые наряды, изысканная еда, купание в морской лагуне, отгороженной от открытой воды каменной стеной, прогулки в саду.

Но все это не имело совершенно никакого значения. Ни наряды, ни вина, ни еда не могли обрадовать наложниц. Просыпаясь с утра, они в страхе ждали вечера, когда тонкий голос главного евнуха объявлял имя той обреченной, которой не суждено будет вернуться в гарем грядущим утром.

Таме Инишер был чужд и непонятен. Здесь царил дух дикого, таинственного юга, с его суровыми нравами, с его испепеляющим зноем, с его легендами и сказками, чарующими и пугающими одновременно. Здесь было страшно. Страшно от того, что тайна, к которой суждено прикоснуться, оказалась совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки…

Тама вглядывалась во тьму сада, и каменные змееголовые статуи отвечали ей взглядами своих выпученных глаз с темными дырками вместо зрачков. Царство змей. Воистину это место было таковым. Власть змей чувствовалась всюду. Им поклонялись, их ублажали, их боготворили. Их очертания крылись в узорах на шерстяных коврах, в бесконечном переплетении узких улиц, в очертаниях храмов, похожих на свитые тугие пружины с острыми луковицами наверху.

Из окон третьего этажа просматривалось море. Темнеющие в вечернем сумраке кипарисы и акации обрамляли мраморные ступени, каскадом спускающиеся к маслянисто-черной воде. Трудолюбивые как муравьи садовники наскоро заканчивали вечернюю работу, спеша поскорее убраться в свои каморки – псари выводили на прогулку собак. Каждый раз Тама с замиранием сердца разглядывала огромных псов, каждый из которых превосходил размерами крупного льва. Те самые терьеры из первой десятки. Когда один из этих монстров пролаял зловещим глухим басом, нервы одной из наложниц не выдержали.

– Пусть он замолчит! Пусть замолчит! Проклятый пес! – причитала совсем юная невольница-темноморка, неописуемо красивая, с шелковистым водопадом алых волос за смуглыми плечами.

Девушки сидели на укрытых пуховыми перинами скамейках возле небольшого фонтана, спасались от духоты, не проходящей полностью даже ночью.

– Тише, Шейран, успокойся, – обняла ее за плечи та самая бывшая фрейлина, которую, как оказалось, звали Мартель, – а то разгневаешь старшего евнуха и он отправит тебя в покои принца.