Страница 7 из 8
Причем, подобное предположение не так абсурдно, как может показаться. Нам мешает согласиться с ним лишь привычка считать организмом только отдельного индивида. Но ведь совокупность индивидов, составляющая коллектив особей (рой, стая, стадо и т.д.), тоже можно считать организмом! Ведь в нем, как и в индивиде, также происходят обменные процессы, он обладает коллективным разумом и коллективной волей, которые побуждают отдельных особей действовать согласованно! А живая экологическая система, в которой располагаются коллективы особей, – это тоже организм, в котором нет ничего лишнего, а отдельные части являются участвующими в его балансе органами. В свою очередь, совокупность разных экологических систем дает организм уже планетарного уровня, а совокупность планетарных систем дает вселенную. В точности как лестница Беркли.
Если принять эту точку зрения, тогда становится ясно, что неживая материя попросту не существует. Напротив, все живое! Все, что мы видим вокруг себя – реки, озера, моря, горы, звезды, планеты, галактики, – все суть ничто иное, как части одного гигантского организма. Поэтому искать ответ на вопрос, как живое происходит из неживого, полностью лишено смысла. На роль же такого организма более всего подходит дерево. Мы не видим его целиком лишь потому, что сами, будучи его частью, способны воспринимать лишь его поперечный срез: мы видим отдельные его части, но не видим, где они соединяются. Поэтому эти части представляются нам автономными, не связанными друг с другом системами. На самом же деле все части этого дерева фундаментально взаимосвязаны. По-видимому, это и есть то, что мы знаем как «Мировое Древо» древних религий.
На мой взгляд, эта версия гораздо более логична, чем версия о происхождении жизни из неживой материи, и лучше соответствует наблюдаемым фактам. Почему же наука предпочитает исходить из заведомо тупиковых представлений? Я думаю, причины здесь две. Во-первых, это идущая еще от Лапласа наивная уверенность в том, что всю сложность мироустройства можно свести к двум-трем механическим взаимодействиям. Она обусловлена вполне иррациональной верой в отсутствие внешнего фактора. Но главная причина лежит не столько в логической, сколько в психологической плоскости. Это потрясение перед огромностью заполненной мертвым веществом вселенной и ничтожностью затерянной в этой вселенной жизни.
Как известно, в 1543 году, в Нюрнберге, было опубликовано сочинение Николая Коперника «О вращении небесных сфер». В нем опровергалась общепринятая в то время точка зрения о Земле как о центре мироздания и доказывалось, что Земля – только одна из множества планет, вращающихся вокруг Солнца. Значение этой книги как сугубо научного труда не шло ни в какое сравнение с тем поистине колоссальным переворотом в умах, которое она произвела в средневековом сознании. Обыватель вдруг увидел, что он живет не в уютной птолемеевой вселенной, где от края и до края можно добраться едва ли не пешком, а на планете, затерянной в бесконечных пространствах вселенной. Общее настроение, царившее в связи с этим открытием в европейском обществе, наиболее ярко выразил Паскаль, написавший около 1657 года: «Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств».
Вот именно из этого, чисто психологического ощущения ужаса и возникло, я думаю, представление об огромной мертвой вселенной и крошечной, затерянной в безбрежных пространствах Земле. Неудивительно поэтому, что опубликованный в 1686 году капитальный труд Ньютона «Математические начала натуральной философии» полностью следовал в русле вытекавшего из работы Коперника мировоззрения. Вселенная Ньютона оказалась гигантским часовым механизмом, главными атрибутами которого стали бесконечное пространство, бесконечное, текущее из прошлого в будущее время и мертвое вещество, которое движется в пространстве и времени под воздействием слепых механических сил. Жизнь в этой безжизненной вселенной, заполненной огромными массами вещества, просто не могла восприниматься иначе, как нечто случайное. Вот эта картина мира и стала основой всех научных концепций во всех областях знаний на ближайшие триста лет.
По следам одного обряда
1
Одним из самых загадочных обычаев, значения которых мы не понимаем, является обряд обрезания, заключающийся в удалении у мальчиков крайней плоти. Как известно, обычай этот был широко распространен среди многих народов древности. Еще Геродот писал, что на земле искони подвергают себя обрезанию три народа: «колхи, египтяне и эфиопы» [2.104]. Но, кроме того, обрезание практиковалось также у финикийцев, аммонитян, моавитян и других народов Востока.
Обычай этот носит сугубо религиозный характер. Согласно Библии, обрезание Аврааму, а также всем его домочадцам мужского пола заповедовал бог: «Сей есть завет Мой, который вы должны соблюдать между Мною и между вами и между потомками твоими после тебя [в роды их]: да будет у вас обрезан весь мужеский пол; обрезывайте крайнюю плоть вашу: и сие будет знамением завета между Мною и вами. Восьми дней от рождения да будет обрезан у вас в роды ваши всякий младенец мужеского пола, <…> и будет завет Мой на теле вашем заветом вечным. Необрезанный же мужеского пола, который не обрежет крайней плоти своей [в восьмой день], истребится душа та из народа своего, ибо он нарушил завет Мой» [Быт.17:10-14].
Здесь все сплошная загадка. Почему завет между богом и человеком должен закрепляться таким странным образом – именно через крайнюю плоть и именно через ее обрезание? Почему недостаточно, скажем, простого омовения в купели, как в христианстве? Почему эта довольно опасная операция должна совершаться сразу после рождения ребенка, когда он еще так мал и слаб? И почему обрезать крайнюю плоть для ветхозаветного бога так важно, что отказ от обрезания грозит отступнику смертью?
Известные попытки ответов на эти вопросы нельзя назвать удовлетворительными. Например, весьма распространенное убеждение, высказанное еще Филоном Александрийским, будто обрезание – это гигиеническая процедура, служащая для предотвращения инфекционных заболеваний, не подтверждается большинством специалистов. Интерпретация обрезания, как применяемого в примитивных племенах обряда инициации (посвящения в мужчины), не может быть распространена на новорожденных младенцев. А утверждение, согласно которому обрезание практикуют, потому что это религиозный обряд, не объясняет вообще ничего и само нуждается в объяснении. Не раскрывают смысл обрезания и сами иудеи, лишь констатируя, что оно является символом завета между богом и народом Израиля.
2
Однажды, читая Станислава Грофа, я натолкнулся на любопытную запись. Один из его пациентов сообщал, что в ходе трансперсональных переживаний ему открылось, будто бы обряд обрезания, широко применявшийся у древних финикийцев, египтян и евреев, как главное условие союза человека с богом, на самом деле был заменой принесения ребенка в жертву [«Путешествие в поисках себя». М., 1994, стр.99]. Это сообщение натолкнуло меня на мысль, что изначально обрезание вполне могло служить символической кастрацией, цель которой – привязка всех особей племени к тому или иному божеству.
В самом деле, логика подсказывает, что в случае кастрации, как и в случае принесения ребенка мужского пола в жертву, мужчина просто устраняется от процесса воспроизводства. Получается, что мужчины племени, путем принесения в жертву детородного органа, передают божеству свою детородную функцию. В результате божество становится мужем всех женщин племени, дети, рожденные от брака с обрезанными мужчинами, – детьми божиими, а народ – народом божиим.