Игра в полнолуние

Вот только никто из них тогда и предположить не мог, что его не осталось. Но не у Майи. У мамы.

Пока Майя глотала дорогостоящие лекарства, накладывала на глаза специальные компрессы и строго по часам закапывала капли, мама незаметно сгорала. Занятая уходом за дочерью, она не обращала внимания на постоянную, тянущую боль в сердце. И однажды просто потеряла сознание. Перепуганная Майя вызвала скорую, поехала в больницу вместе с мамой. И там, у дверей реанимации, кардиолог буквально сшиб ее с ног страшными, убийственными словами: «Обширный инфаркт. Шансов очень мало. Готовьтесь».

Мама продержалась четыре дня. Майю всего дважды пустили к ней. И в последний раз мама сказала: «Прости, я так виновата… Не хотела жить, когда умер твой отец, совсем о тебе не думала. И вот – выпросила себе смерть. Но так жалею теперь, так не хочу оставлять тебя одну…» И хоть как Майя пыталась её утешить, хоть как храбрилась при ней, говоря, что они обе выздоровеют и всё будет хорошо, страх будущего наползал холодным, удушливым туманом.

А после похорон пришло одиночество.

Беспощадное, жестокое, оно выглядывало из всех углов их квартиры, таилось в складках маминого халата, так и лежащего на стуле, подкарауливало в кухонном шкафу, где до сих пор стояла любимая кружка отца… Майя бродила по комнатам, чувствуя, как оно налипает серой паутиной, лезет в горло, давит на грудь. Она пыталась прогнать его: водкой и сигаретами, с помощью подруг, остававшихся с ней на ночь – но оно уходило лишь ненадолго, и всегда оставляло в доме свою безрадостную тень.

А родственники… Господи, да кому нужна слепнущая нахлебница?! Мамина сестра, пряча глаза, бормотала: «Прости, девочка, забрать не смогу. Ты же знаешь, какие зарплаты у учителей, мы своих мальчишек еле тянем…»

Майя всё понимала. Но как дальше жить? Она не представляла. Ей было семнадцать лет, беспомощных семнадцать лет, которые не могли дать ей ни жизненного опыта, ни возможности заработать на операцию. Перед ней вновь замаячил призрак слепоты. А она для Майи была хуже, чем смерть.

И неизвестно, чем бы всё это кончилось, не появись Шерман…

– Кто-то послал ему запись моего выступления, – сказала Майя.

Лера, растроганная её историей, облегченно вздохнула. Чувствовала, что самая тяжелая часть уже позади. А Серебрянская вдруг рассмеялась:

– Представляешь, Савва Аркадьевич выбил дверь в моей квартире! Приехал в пять утра и давай колотить. Соседей перебудил, а тем только дай позлословить. Наговорили ему, что, мол, в депрессии я, что, наверное, таблеток напилась, наркотиками или алкоголем отравилась, раз не открываю. А я действительно… гм… крепко выпила накануне. Спала мертвецки, не слышала, как он стучит. Ну а когда он вошёл и начал меня трясти, я спросонья зарядила ему по лбу. Очень теплая встреча получилась.

Представив это, Лера расхохоталась. Посмеявшись вместе с ней, Серебрянская продолжила:

– Знаешь, Шерман возился со мной, как с маленькой. Старался родителей заменить… Да и заменил в итоге, насколько это возможно. Он в тот год только начинал благотворительностью заниматься, едва открыл свой фонд – а тут я. Стала первой из тех, кому он пытался помочь. А когда с операцией не получилось, Савва Аркадьевич очень переживал.

– Почему – не получилось? – Лера решилась задать вопрос, который мучил её больше всего.

– Нестандартная реакция на наркоз, клиническая смерть в итоге. Торопов мне жизнь спас. Если бы не он, не сидеть бы мне сейчас с тобой, – в голосе Майи мелькнула горькая усмешка. – Потом, конечно, жуткая депрессия накрыла, жить не хотелось… Хотя ты и сама знаешь, каково это – чувствовать, как с каждым днем густеет темнота перед глазами. Будто из солнечного дня попадаешь в полнолуние, где все краски обманчивы, а вокруг лежат тени. И ты боишься сделать шаг, чтобы не упасть. А потом и луна гаснет. Ты остаёшься во мраке.

– Удивительно, но я тоже сравнивала это со светом луны, – призналась Лера.

– Я всё же надеюсь, что у тебя будет по-другому. Ну, хватит о прошлом! – бодро сказала Серебрянская. – Живём сейчас! Может, сыграешь мне? Савва Аркадьевич сказал, что тебе фано привезли.

– Я бы с удовольствием сыграла, но Илья Петрович разрешил только в наушниках… – растерялась Лера. – И как их отключить, я не знаю.

– А мы сейчас Олежку позовем, и он нам всё настроит. Поиграем тихонечко. Понарушаем режим, – заговорщически сказала Майя. И будто услышав её, телохранитель коротко стукнул в дверь.

– Шухер, барышни. Там Пряниш заявился, я его машину в окно видел.

– О-о-о! – с ненавистью застонала Майя. – Может, в шкафу спрячемся? Олежек! Срочно скажи: здесь есть шкаф?

Телохранитель понимающе хмыкнул. Клацанье дверной ручки возвестило о том, что он вернулся на свой пост. Лера спросила:

– Этот тот самый Виктор Сергеевич Пряниш, директор театра?

– Угу, – недовольно откликнулась Майя. – Ты с ним осторожнее, мутный тип. И еще смотри, не расхохочись в голос, когда он говорить начнет. А то возненавидит, и будет у вас вражда навеки. Как у меня с ним.

– А что он такого может сказать? – удивилась Лера.

– Ой, да он вечно: то неправильно слово употребит, то что-то умное ввернуть попытается… – Майя прыснула: – Знаешь, как я его называю? Смесь кадета и балета. Потому что знаний – как у двоечника, а гонору, как у примы. И всё время хочет, чтобы за ним оставалось последнее слово! Но я не доставляю ему такого удовольствия. – Фыркнув, она замолчала. Но потом добавила совсем другим тоном: – Только ты не думай, что я заноза.

Разговор затух. Лера чувствовала, что напряжение висит в воздухе. А по тому, как недовольно вздыхала Майя, как ёрзала в кресле, было понятно – она сейчас ощетинилась, как воинственный ёжик.

Наконец, за дверью послышались шаги, высокий мужской голос и бурчание телохранителя. Дверь распахнулась, впустив в палату густой запах тушеной капусты. В больнице было время обеда.

– Добрый день, Валерия! Я – Виктор Сергеевич, директор театра классической музыки! – с нескрываемой гордостью провозгласил Пряниш. И добавил тоном школьного завуча:

– Ага! И ты уже тут, Серебрянская! Хотя где должна быть? На ре-пе-ти-ци-и!

– Мы с вами уже прорепетировали сегодня, спасибо большое! – буркнула Майя.

– Ну, ты сама виновата! – они явно говорили о какой-то ссоре. – Ты это… нечего тут мне! И вообще, я к Валерии.

– Здравствуйте, очень рада, – осторожно сказала Лера, вспоминая, что знает о Прянише. Он уже лет десять возглавлял знаменитый театр классической музыки, неоднократно мелькал в телепередачах и на страницах журналов. Так что Лера помнила, как он выглядит: среднего роста, щуплый, с откляченным задом. Чёрные глаза навыкат, кожа смуглая, как у цыгана. Черные волосы, в которых блестели нити седины, он собирал на затылке в хвостик.

– Ну что, Валерия, приступим? – спросил он.

– К чему?

– Ну как же! Могли бы догадаться, – фыркнул Пряниш. – Сыграйте мне что-нибудь, я же должен вас экзаменовать!

Лере показалось это странным, ведь Шерман уже прослушивал её. Даже был подписан. Может быть, именно о таких вещах и говорила Майя, предупреждая, что Пряниш любит оставлять за собой последнее слово?

– Я готова сыграть, – ответила она. – Помогите мне, пожалуйста, сесть за пианино, и переключите звук, чтобы он шёл в колонки.

– Конечно-конечно… – Пряниш стремительно подошел к ней и потянул за руку. От него ощутимо пахнуло перегаром – видимо, после вчерашнего юбилея – и Лера невольно задержала дыхание.

Усевшись за инструмент, она объявила:

– Ференц Лист, «Грёзы любви».

– Что ж, мы все во внимании! – важно сказал Пряниш.

Положив пальцы на клавиши, Лера медленно, глубоко вдохнула, прислушиваясь к отголоскам музыки, звучащим в памяти. Первые аккорды – плавные и торжественные, прокатились по комнате… Она играла и думала о необычной истории любви, из-за которой родился этот всемирно известный ноктюрн. Лист написал его о своей возлюбленной, Каролине Витгенштейн. Из-за любви к нему Каролина бежала из России, потеряв титул и родину. Они мечтали пожениться, но множество препятствий возникло перед этой любовью. Каролина первой не выдержала испытаний судьбы – постриглась в монахини. А вслед за ней и Ференц посвятил религии остаток жизни. Леру всегда трогала эта история, и для себя она хотела любви такой же сильной, непоколебимой. Но – со счастливым концом.