Страница 2 из 16
Я не знаю, кто стрелял, я не знаю, долетели ли ракеты, положено ли начало войне. Я только вижу, что ты стоишь рядом со мной на коленях и говоришь что-то о том, что я должен быть на твоей стороне. Но на твоей голове шлем, а в моей только боль, злость, обида…
— Это всё ты сделал, — говорю я. Потому что это ты виноват, виноват с того момента, как позволил словам Шоу поселиться в твоей голове, когда решил надеть шлем, оставляя меня одного сходить с ума.
О том, что это твоя рука направила ту пулю, мне намного позже расскажет Хэнк.
Следующие несколько недель становятся адом. Отчаянье от потери ног заглушает чувства от другой потери. И, если честно, я прилагаю к этому определённые усилия. Мне проще изводить себя мыслями о том, как жить инвалидом, чем о том, как научиться жить без тебя. И без Рейвен. Неважно, сколько ссор и разногласий у нас было, но она была человеком, с которым я прожил почти всю свою сознательную жизнь. И привыкнуть к мысли, что она ушла, ушла сама, по своей воле, было для меня почти невозможно. Проще обвинить кого-то ещё. И ненавидеть. Хотя события на пляже, точнее, ту их часть, что произошла после ранения, я помню очень смутно, но образ того, как ты протягиваешь Рейвен, моей Рейвен, руку и уводишь её от меня, намертво впаялся в мою память, а потом и в ночные кошмары.
Первую неделю ко мне заходит лишь Мойра, да и всего пару раз. Измотанная и молчаливая, она едва ли может помочь мне прийти в себя. Позже я пойму, что и пребывание в этой, одной из лучших, клинике, и внимание ведущих в своей области специалистов — кто другой мог обеспечить мне всё это, ведь больше у меня не было никого… теперь. Сейчас я могу думать лишь о том, как медленно убивает меня одиночество.
Через неделю в палату вваливается Хэнк, в своем человеческом виде, если не считать того, что, кажется, он всю эту неделю не спал. Возможно, это было недалеко от истины, потому что за неделю доработать лекарство, на первую, неудачную, версию которого ушло несколько лет, — я не знаю, чего это могло стоить. Но бесконечное ему спасибо, потому что если бы я и дальше оставался один, то не уверен, что смог бы потом вернуться из этого омута. Наверное, Хэнк чувствует это и становится моей тенью. Ни медсёстрам, ни сиделкам не под силу выгнать его хоть на сколько-то длительное время. Более того, Хэнк притаскивает в палату книги, обкладывается бумагами и записями прямо там, фактически обживается на кушетке в паре метров от меня в нарушение всех мыслимых и немыслимых больничных правил. Конечно, такое не могло бы произойти, если бы я уже тогда не начал постепенно проверять, насколько мне остались верны мои способности, попутно гася гнев сиделок, возмущение врачей и в целом смиряя их сознание с фактом его присутствия здесь.
К моему облегчению, сила слушается меня не хуже, чем прежде. Первые дни я боялся даже проверять, сдаваясь перед навязчивым страхом осознать, что лишился ещё и её. Одна беда, что теперь я могу цеплять ненароком мысли врачей и, поймав однажды такую характеристику себя, как «безнадёжный случай», едва не погружаюсь вновь в бездну отчаянья.
Но на этот раз вытаскивает меня не Хэнк. Прохладным утром, когда мне впервые разрешают совершить прогулку по больничному парку, более доступному, чем строго оберегаемые палаты, я вижу идущую к нам навстречу Мойру. И детей. «Уже не детей», — поправляю я себя и морщусь от секундных, тут же захлопнутых воспоминаний. На их лицах растерянность и неумело вывешенные, натянутые улыбки. А в головах…
Я не стремился нырять в их мысли намеренно, только хотел прикоснуться, почувствовать в полной мере, что это они, и они рядом. Но шквал их эмоций и мыслей сам рвётся наружу и захлёстывает меня:
…неужели теперь вот так всё и будет? Неужели это конец..?
…мы так много не успели, я едва начал, наконец, понимать свою силу и не бояться её…
…он будет ругаться, когда узнает, что, не справившись с собой, я перебил половину стёкол в большом зале…
…у меня снова нет дома, как жаль, что я успел так привыкнуть…
…как подойти к нему, он выглядит таким слабым, что страшно даже дотронуться, я надеялся, что смогу обнять его и сказать, как он нам важен…
…мы же должны поддержать его, а не стоять столбом, но…
Я не выдерживаю этого напора, зажмуриваюсь и медленно поднимаю руки, ладонями вперёд, словно призывая их к тишине, которую и так ещё никто не нарушал. Все замирают.
А я вдруг понимаю, что просто не имею права. Не имею права больше играть с собой в жалость. Не имею права опускать руки. Не имею права оставаться здесь ни секундой дольше, чем того потребуют врачи.
Стараясь сдержать дрожь в голосе, я мягко говорю им, отвечая на всё сразу:
— Я ещё не умер, и нечего меня хоронить. Тем более, из-за этого хоронить себя и свои способности. Стёкла я как-нибудь переживу, и да, это всё ещё НАШ дом. НАШ, а не мой, не смейте думать иначе, — я перевожу дыхание и добавляю: — И, Шон, если ты не будешь переворачивать коляску и сжимать до хруста костей, то вполне можешь обнять меня, я не рассыплюсь.
Встревоженное напряжение на их лицах сменяется облегчением, и они оба осторожно, но крепко обнимают меня. Я обнимаю их в ответ и впервые за эти дни могу по-настоящему улыбнуться. За спиной я чувствую ещё недоверчивую радость Хэнка и вижу нежность сквозь слёзы в глазах Мойры. И понимаю, какую злую шутку сыграл со мной мой дар, день за днём топя меня в жалости и сочувствии окружающих, заставляя считать их своими, пропитывая меня этими чувствами. Настолько, что я совсем забыл, что могу быть кому-то нужен.
Ночью я не могу уснуть и в этот раз вовсе не от боли. Мысли, планы, идеи роятся в голове. Я старательно перебираю их, выстраивая и обдумывая, неловко ёрзаю по кровати, всё время тревожа чуткий сон Хэнка. Он дёргается, оглядывает меня с немым вопросом, не нужно ли мне чего, и снова пытается уснуть. В очередной раз я уже готов предложить ему немного помочь, используя телепатию, но вместо этого прошу подать мне бумагу и ручку. Ровные строчки ложатся на листы, заполняя их один за другим. Схемы, таблицы, сравнения — наверное, я столько не писал со времён диплома. А с таким упоением и энтузиазмом — вообще никогда. Рассвет застаёт меня в окружении кипы исписанных бумаг, глаза закрываются, но перевозбуждённый мозг не сдаётся. Первый вопрос, который я задаю просыпающемуся Хэнку:
— Как ты думаешь... ты бы смог ещё раз повторить Церебро?
С тех пор всё пошло легче. Первые приготовления я начинаю ещё из больничной палаты, отправляя Хэнка то с одним, то с другим поручением. Я чаще остаюсь один, но теперь это уже не пугает, потому что мне есть чем заняться. Да что там, мне не хватает часов в сутках на планы и размышления. К тому же начинается восстановительная терапия, за которую я берусь с энтузиазмом, хотя до этого её приближение пугало до тошноты: ведь это означало признать, что встать на ноги мне уже вряд ли когда-либо придётся.
Время пролетает быстро, и вскоре я, наконец, оказываюсь в особняке. Кроме изменений, связанных с подготовкой его к превращению в школу, я обнаруживаю, что он теперь более приспособлен к присутствию моего инвалидного кресла. И снова испытываю огромную благодарность к Хэнку за то, что мне не пришлось об этом просить.
Ложкой дёгтя оказывается разговор с Мойрой. После расспросов о планах и школе она, замявшись, сообщает, что не сможет дольше игнорировать поиски её начальством и в ближайшее время ей придётся вернуться в ЦРУ, чтобы дать объяснения. Вспышкой накатившие воспоминания заставляют меня до боли сжать ручки кресла, и внезапно вместо Мойры я вижу лишь часть системы, бесконечное доказательство моей глупости и чужой правоты. На мгновение меня захлёстывает почти ненависть, но тут же сменяется чувством острейшей вины за подобные мысли. Ведь Мойра так много сделала для меня за последнее время, вопреки всему. Но мне становится невыносимо трудно поднять на неё глаза. В сознании всплывает мысль, к которой я уже приходил в одну из бессонных ночей и которую тогда с ужасом отбросил подальше, надеясь, что смогу обеспечить нашу и её безопасность и без таких мер.