Долина каменных трав

— Ладно, — киваю, — я тоже пораскину мозгами. Если чего надумаю — сообщу.

— Весьма на это надеюсь! — он уже смеётся вовсю. — Хорошо, что сын у меня уже такой взрослый. Сколько тебе, напомни? Двенадцать?

Это он так подначивает — я привык и не обижаюсь.

— Четырнадцать, — говорю, — ты запиши себе где-нибудь на бумажке. Чтобы впросак не попасть в случае чего.

На этом наше совещание и закончилось. Отец пошёл в дом, а я ещё побродил по саду, сорвал пару слив на пробу. Ранние сорта уже отошли, а поздние как раз дозревают, но пока ещё кисловатые.

Мысли всё так же крутятся вокруг сволочных гостей. То и дело вспоминается взгляд, которым меня гадёныш пугал, и сердце поневоле сжимается, холодеет как камень. Стыдно, а ничего не могу поделать.

Сам не заметил, как за ворота вышел и до поля добрёл. Оно вообще-то не наше, а деревенское, но отец договорился со старостой и ульи выставил на краю, в тени. Пчелиный сезон, правда, уже кончается. Подсолнухи отяжелели, склонили головы, подсыхают. Над ними носятся приручённые коршуны — отгоняют мелких птиц-ворюг, которые клюют семечки.

Постоял я, посмотрел. Странно, пчеловод из меня — вообще никакой, а всё равно будет жалко, если пасеку отберут. И ещё очень хочется прищучить уродов, которые сегодня к нам приходили. Вопрос только — как? Отец хоть и хорохорится, но я очень сомневаюсь, что против усача и телохранителя сработают «рациональные» способы.

Одна мыслишка у меня есть, вот только отцу она не понравится.

ГЛАВА 2

Дом наш стоит слегка на отшибе, почти за городской чертой, но числится по Бобровой улице. Только не спрашивайте меня, при чём тут бобры, — я их поблизости вообще ни разу не видел. Подозреваю, что тот чиновник, который утверждает названия, просто открыл книжку про зверушек и списал оттуда, чтобы не мучиться. Или, может, охоту очень любил. Потому как у нас тут по соседству есть и Кунья, и Беличья, и Лосиная, и даже, представьте себе, Кабанья.

Хотя я его, чиновника, понимаю — город большой, красивых названий не напасёшься. Имена всяких знаменитых правителей и героев вроде Лавра Объединителя или Ореста Хмурого — это для улиц, где живут богачи и аристократы, а мы тут, на окраине, перетопчемся, обойдёмся и кабанами.

Короче, ушёл я с поля, обогнул наш дом и поплёлся по улице вдоль заборов. Утро уже не то чтобы раннее, народ шастает по своим делам. Тётка бидон с керосином тащит, малышня щенка дразнит, таратайка проехала с какой-то парочкой незнакомой — господинчик и барышня в соломенной шляпке. На пикник, похоже, намылились, чтобы пыль в городе не глотать.

Ну а я добрался до хаты, где живёт мой одногодок Тимоха, приятель с самого детства. Калитку толкнул — открыто. Пёс из конуры выглянул, гавкнул для приличия и обратно заполз. Тут же во дворе Тимохина сестра крутится — пигалица конопатая, Устя. Увидела меня и говорит с важным видом:

— Здравствуй, Митяй. Чего бродишь? Заняться нечем?

— Тебя забыл спросить, — говорю. — Брательник где, мелюзга?

Она хихикает:

— Его мать припахала на огороде. Тяпает, злой как бобик.

Отец у Тимохи с Устей — подёнщик-чернорабочий, пьянь. Что заработал, то и пропил. Мать — прачка, стирает с утра до вечера. Ну и с огорода кормятся кое-как, он у них здоровенный, позади дома. Хотя «дом» — это громко сказано, если честно. Халупа саманная с маленькими окошками, штукатурка со стен осыпается потихоньку. Бедно люди живут, чего уж там, мы по сравнению с ними — баре.

Конопатая спрашивает:

— А зачем тебе Тимоха, Митяй? Куда это вы собрались?

— Много будешь знать, — отвечаю, — мозги из ушей полезут.

— Мозги? Они у меня хотя бы имеются, не то что у некоторых.

И смотрит нахально, лыбится. Я только рукой махнул — не хватало ещё мне с ней препираться. Протопал на огород. Там приятель мой тяпкой машет и всякие слова нехорошие бормочет себе под нос. Я ему:

— Здорово, труженик. Тебе ещё долго?

— Только начал, ёшки-говёшки. Матери обещал, что все грядки с бураками пройду. А чего ты хотел?

— Да так. Ледышку не потерял ещё?

— Нет, конечно. Но проку с неё — как с мухи мёду, сам знаешь.

— Знаю, но всё равно ещё раз попробую. Одолжишь?

— Чего тебя так припёрло?

Я уже рот открыл, чтобы рассказать про сегодняшних незваных гостей, но почему-то вдруг передумал. Будто в голову тюкнуло — помолчи, придержи язык. Чем меньше народу знает, тем лучше…

Отбрехался:

— Хочу кое-что проверить. Если получится, расскажу.

— Ладно, погодь минуту.

Бросил он тяпку и пошёл в хату, а вернулся с маленьким свёртком.

— Держи, — говорит, — развлекайся. Как надоест — отдашь.

Разворачиваю тряпицу, достаю прозрачный камень вроде слюды. Занятная штука — пластина с ладонь размером, чуть голубоватая, гладкая, только по краям сколы. Мы её с Тимохой с месяц назад нашли, когда с рыбалки возвращались мимо буковой рощи. Он первый заметил, поэтому хранит у себя.

Такие камешки попадаются редко. Есть легенда, что они — кусочки реки, только застывшие, как будто замёрзшие. Поэтому и название такое — ледышки. И если, сидя на берегу, посмотреть сквозь эту пластину, то река может открыть свою подлинную, колдовскую натуру.

Мы тогда, помню, полдня возле воды проторчали — таращились, пока не зарябило в глазах. Так и не увидели ничего. Решили — легенда врёт, и больше не заморачивались. А сегодня я вот подумал — может, попытаться ещё раз? Вдруг на этот раз повезёт?

Тут, понимаете, дело вот в чём. Река, по преданию, открывает свои секреты только тому, кто в них позарез нуждается. Тому, для кого волшба — последнее средство, и надеяться больше не на что. А мы в тот раз просто от любопытства маялись, развлекались. То есть Тимоха мечтал, конечно, что ему денег привалит на новый дом и вообще на жизнь, чтобы мать больше не надрывалась. Но, видно, сам до конца не верил. Или, может, река решила, что не всё у него так плохо, сам как-нибудь разберётся. Про меня и говорить нечего — я тогда, по большому счёту, забот не знал.

Сегодня — дело другое.

Нет, я понимаю, конечно, что не настолько у меня всё хреново. Пусть даже отец перестанет быть хозяином пасеки, без хлеба мы не останемся, просто будем работать не на себя, а на чужого дядю. Что здесь такого страшного? Большинство всю жизнь так живёт и ни о чём больше не помышляет.

Но очень уж скверно у меня на душе после сегодняшнего знакомства с гадом-телохранителем. Бьюсь об заклад, ему только повод дай, и он нас всех прирежет с улыбочкой, не поморщившись. Да и отец, похоже, всерьёз напуган — не зря же обмолвился, хоть и в шутку, что нам поможет только сильное колдовство.

В общем, надо попробовать. Что я теряю, в конце концов? Не получится — буду дальше соображать.

Вот с такими мыслями я вышел к Медвянке. Есть у меня любимое место на берегу — бугорок, поросший травой, и старая ива рядом, которая ветки почти окунает в воду. Чужих тут не встретишь — городские пижоны, которые на пикник приезжают, останавливаются дальше, напротив замка. А с моего бугорка замок толком не разглядишь, потому что ива мешает, загораживает обзор.

Сел на траву, посидел минут пять, расслабился. Река катится мягко, степенно, а на воде золотые блики играют. Ветерок появился слабенький, еле-еле ветки колышет. В зарослях птицы цвиркают иногда, но негромко — имеют совесть. Да, хорошее место, тихое.

Ладно, думаю, хватит сидеть как пень.

И достаю ледышку.

Припомнил ещё раз, что в легендах на этот счёт говорится. Надо, мол, все мысли к реке направить, вроде как раствориться в ней, а о прочих вещах забыть, отгородиться напрочь. Чтобы река почувствовала, что ты тут не просто так, а пришёл по делу.

Ледышку к глазам поднёс — она мутноватая, но всё-таки видно сквозь неё и волны, и берег. Вытаращился, стараюсь не шевелиться, дышу через раз. Шепчу про себя: «Откройся, река, откройся…»

Хрен там.

Никак не идёт из головы разговор, который я сегодня подслушал. Отвлекает, а в результате получается пшик.