Мне не стыдно

— Подростковый возраст, — Сергей наклонился, поцеловал Ромашку в затылок, а потом взял со стола кусок сыра и отправил его себе в рот. — В этом возрасте многие бунтуют по делу и без.

— В этом возрасте — да. Но у меня этот возраст несколько затянулся, Серёж… Я до сих пор толком не могу разобраться в каких-то своих поступках. Вот например… Зачем я уехала во Францию? Мама в то время начала капать мне на мозг, что я закоснела, не развиваюсь, тухну и так далее… Да ещё и развод с Матвеем… Мне предложили работу во Франции — и я смылась из России, не поняв, а действительно ли оно мне надо? Хочу ли я там работать? Или это просто для того, чтобы уехать подальше от мамы? А заодно доказать ей, что я не закоснела и не стухла, а очень даже востребована в рабочем плане…

Из Мишина психолог всегда был так себе. Вот и в этот раз он совершенно не знал, что ответить Рите. Поэтому буркнул наугад:

— Думаешь, ты одна такая?

— Что? — она не поняла, нахмурилась и обернулась.

— Ты не одна такая, Ромашка. Очень многие люди, совершая какие-то поступки, до конца не ведают, так ли уж это им нужно, или это просто принцип, долг или бунт, как в твоём случае. Многие вообще всю жизнь плывут по течению и даже не пытаются это осознать, в отличие от тебя.

— Я просто всегда хотела понять, кто я и что я, — сказала Рита тихо, почему-то посмотрев на свои ладони. — И какая я…

— Ты хорошая, — улыбнулся Сергей. — Очень хорошая и добрая. А остальное уже из разряда каких-то очень сложных философских теорий. Я тоже, знаешь, не смогу сказать, какой я, в двух предложениях.

— Но зато ты чувствуешь себя… кем-то. А я никем себя не чувствую.

— Неправда, Ромашка. Просто ты зацепилась за это ощущение, которое возникло у тебя в четырнадцать, и никак не можешь от него отцепиться. Как фантомные боли, слышала? У человека отняли руку, а она продолжает у него болеть.

Нет, наверное, всё-таки из Мишина не такой уж плохой психолог. Вон как Рита заулыбалась. Обернулась, обняла его обеими руками и прижалась крепко-крепко.

Если бы она хоть один раз сделала это, когда они учились в институте, у Мишина, наверное, совсем мозг бы вытек. И он не смог бы больше обижать Ромашку. Никогда.

Но увы — Рита его не обнимала. Впрочем, нечего сетовать — сам виноват…

— А почему ты никогда не приходила на встречи выпускников? — спросил Сергей, тоже обнимая Ромашку. Погладил её по голове, запустил пальцы во влажные и мягкие волосы на затылке. — Народ тебя каждый раз очень ждал.

— Да? — она, казалось, удивилась. — А я думала, что совершенно там никому не нужна. Я видела ваши призывы в соцсетях, когда заходила к тебе на страницу, но…

— Ты заходила ко мне на страницу?!

— Угу. Мне было интересно, как ты живёшь, что делаешь, здоров ли. Да-да, я мазохист, я знаю. Так вот, я у тебя каждый год видела эти призывы с датами, которые ты на стене своей вывешивал. Потом иногда заходила, чтобы фотки со встреч посмотреть… Но прийти самой? Нет, Серёж.

— Очень зря, Ромашка, — сказал Мишин тихо. — Мы ведь… выросли. И поверь, все бы очень хотели перед тобой извиниться.

— Вы, может, и выросли. А я, наверное, нет. — Рита усмехнулась, изо всех сил сжимая пальцами халат Сергея. — Мне было так тяжело тогда, в четырнадцать, на первом курсе. Да и потом тоже… Я оказалась одна против всего мира, понимаешь? Разочаровалась в маме. Я была растеряна, как человек, попавший на необитаемый остров. Я отчаянно нуждалась в поддержке… А что я получила вместо неё? Бесконечные издевки. Ты — понятно… Но ведь никто из однокурсников меня не поддержал. Не сказал тебе — не надо, Мишин. Она же ребёнок. Почему?

— Потому что мы тоже были детьми, Ромашка. Семнадцать-восемнадцать… Глупые дети. И завистливые. Ты ведь была исключительной.

Сергей говорил так, а у самого внутри будто тугой металлический жгут скручивался.

Конечно, он всегда жалел, что издевался над Ритой. Но только в ту секунду вдруг осознал, какой сильный вред ей тогда причинил. Он почти уничтожил её, оставив сражаться с целым миром в одиночестве.

И кажется, Ромашка сражалась до сих пор. Так и не научилась верить, открывать сердце, улыбаться искренне. Не только из-за своей мамы — из-за него тоже.

И теперь он смотрел на неё, прижимающуюся к его груди, немного другими глазами.

Как она вообще смогла его простить?! Это всё равно что простить собственного убийцу. Как она смогла?..

— Я никогда не была исключительной, — Рита улыбалась, глядя Сергею в глаза. — Я ведь рассказывала…

— Нет, была.

Мишин вдруг схватил Ромашкины руки и стал целовать — ладони, пальцы, запястья… В порыве какой-то необъяснимой, мучительной жалости к ней.

— Ты была исключительной. Думаешь, многие бы выдержали подобное? Без поддержки, без любви близких, без опоры. Ты ведь ни на кого не опиралась, кроме себя. Я тебя уверяю, Ромашка… я бы не смог.

Она смотрела на него, и в её глазах отражалась растерянность.

— Знаешь, — она хихикнула, но тоже как-то растерянно, — почему-то когда мне почти то же самое говорил психотерапевт, я не верила. Она это объясняла проблемами с доверием… А ты… Правда считаешь меня исключительной?

— Самой исключительной на свете, — ответил Сергей искренне, улыбнулся и прошептал, почти касаясь Ромашкиных губ: — Самой замечательной, самой доброй. Самой лучшей. Самой-самой.

Мишин хотел ещё сказать, что любит её — и любил бы любой, какой бы она не была — но побоялся спугнуть. Побоялся разрушить то хрупкое доверие, что чувствовалось в ту секунду в объятиях Ромашки, в её руках, нежно гладивших его по груди и спине, в её сладких губах. В её взгляде и дыхании…

И в то мгновение, снимая с Риты халат, Сергей окончательно осознал…

Нет, он не сможет жениться на Крис.

Мы так толком и не поели.

Этот разговор… Как жаль, что он случился только сейчас. Хотя… возможно, раньше я бы просто не поверила. А теперь вот эмоционально дозрела. Матвей ведь тоже говорил мне нечто подобное, но я не могла до конца осознать.

А может быть… мне было нужно, чтобы это сказал именно Мишин?

Кто знает. Чужая душа — потёмки, а своя — тьма кромешная.

И когда Сергей начал снимать с меня халат, я вспыхнула, словно зажжённая свечка. Он ещё толком ничего не сделал, а я уже возбудилась. И громко, с наслаждением стонала — благо мы не в поезде! — и выгибалась, и что-то требовала…

Вот тебе и фригидность. С Мишиным она исчезла, будто и не было её. Словно мой глупый организм — однолюб, и все эти годы ждал только Сергея.

— Как ты хочешь, Ромашка? — тихо спросил Мишин, когда я тоже сняла с него халат, сгреб меня в охапку и начал поглаживать ягодицы. — Сегодня ты заказываешь музыку…

— Не знаю, — я даже растерялась. — Я… просто тебя хочу. А уж в какой позе — дело десятое…

Сергей рассмеялся, опустил меня на кровать спиной вверх, подложив под грудь подушку, развёл в стороны мои ноги — и в следующую секунду я вздрогнула, ощутив внутри себя его горячий язык.

Да, именно так — он брал меня языком, то проникая внутрь целиком, то оглаживая вход в меня самым кончиком… Я вздрагивала, меня пробивал то жар, то холод, пальцы на руках и ногах кололо, грудь ныла и сжималась…

— У меня… на такое… не хватило бы… фантазии… — простонала я, чуть приподнимая попу, и всхлипнула, когда язык Мишина вонзился чуть глубже, чем до этого. Вздрогнула, ощущая, как резко сжались мышцы, и почувствовала, что между ног стало так влажно, будто я только что вылезла из ванной…