Страница 22 из 49
Чем теперь не торговля! Разноязыкий гомон до позднего вечера стоит, не умолкая, над множеством пестрых палаток, лотков и шатров, владельцам которых невмочно впадать, стойно назойливым насекомым, в зимнюю спячку. О любую пору настоящий купец должен быть бодр, свеж и звонкоголос, аки, к примеру, Ашот Счастливый.
Поновляев, зашедший попроведать по старой памяти недавнего хозяина, перемолвил уже с ним о житье-бытье, которое, судя по неунывающему лицу тароватого купчины, у него хуже не стало, и помыкнулся уже идти дале, как вдруг окликнули его по‑русски от купеческой вежи, раскинутой недалече от армянской лавки. Миша, обернувшись, сперва недоверчиво, а потом уже и с радостью узнавания вгляделся в лицо широкоплечего, подбористого молодца, размахнувшего навстречу руки.
– Петро! Горский!
Спознавшись, ушкуйники долго мяли друг дружку в медвежьих объятиях. Потом, отступя, Поновляев озрел новообретенного друга, с удивленьем примечая, что любивший прежде казовитую сряду Горский нынче одет нарочито просто – в грубосуконный чапан и порты.
– Сряда у тя, как у приказчика. Пото и не спознал в первый након.
Горский рассмеялся и, увлекая за собою Мишу к близкому шатру, отмолвил:
– В точку угадал, брате! Токмо сейчас ты паче того удивишься.
А и впрямь подивился изрядно Поновляев, когда через часец малый узрел за узорным пологом и Занозу, и Лаптя, и Куницу – старопрежних дружьев-товарищей по незабытой повольницкой жизни. И – как прорвало. Торопясь и захлебываясь словами, выплеснул Миша пред новгородцами горькую свою повесть, не замечая, как к концу ее, когда сказывать начал о службе у Вельяминова, построжели и нахмурились молчаливые его слушатели. Потому и удивился наступившей вдруг после его рассказа тягостной тишине.
– Бог тебе судья, Миша! – порушил ее наконец Горский. – Не чаял, что тако и створитися‑то может. Ить не в сказке живем! А ежели уж случилось, яко случилось, то и говорить с тобою буду напрямки.
Чрез малое время Поновляев знал все. Не боялся Горский открываться ему, ибо ведал добре, что и клещами не вытянуть из Миши доверенной другом тайны, хотя бы и шла она супротив нынешних чаяний его. Неподъемным гнетом ложились слова Петровы на Поновляева, пригибая долу богатырские рамена, а уж когда довершил Горский речение свое, Миша и вовсе голову повесил.
– И должны мы, буде мочно, сведать тайные умыслы супостатов ордынских. А паче того главнейшее – выманить изменника дела русского Вельяминова из столицы Мамаевой на Москву, дабы предати честному суду.
Горский, не замечая, едва ли не слово в слово повторил княжье напутствие дружинникам, отправлявшимся по его слову в донскую степь.
Снова перемолчали. Потом Поновляев поднял наконец голову, пошутил невесело:
– Метил в лукошко, а метнул в окошко. Доля у меня, что ль, такая – везде впросак попадать?
Миша обвел лица вновь обретенных товарищей полным отчаянья вопрошающим взглядом.
– Что делать? Ить Вельяминов покуда никакого худа мне не сотворил. Может, и ваша правда, и злодей он. Да ить обещал я служить ему верою. Как же мне теперь слово то порушить? У вас правда, и у меня – не кривда. Рази не так?
– Не так, – непривычно жестко отмолвил за всех Заноза, – настоящая правда, что у мизгиря в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет! Вот твоя правда и прилипла, яко муха к паутине. Мелкая она да квелая. И ежели б она тебе свет не застила, давно б уразумел ты, брате…
Заноза приостановился, подбирая слова, заговорил вновь. И не узнать было в эти минуты озорного потешника. Не токмо на затейливые прибаутки, но и на серьезное речение горазд оказался тароватый новгородец.
– Все, что ныне князь Димитрий делает, – то не токмо Москве в корысть. То всему языку русскому во благо. И Твери, и Рязани, и Новгороду нашему, хоть они и немирны суть Дмитрию. Скинет князь с выи ордынское ярмо поганое – всем на Руси дышать легче станет! Не самовластья ради тщится он землю под руку свою собрать! Сам же ведаешь, сколь бесчисленна Орда. Не поврозь – токмо единой могутною силою повергнуть ее мочно! Неторна эта дорога. А властолюбцы, по старине жить хотящие, и паче того непроходимою ее сделать норовят! Всяк Аксен про себя умен. Токмо никто из тех супротивников Дмитриевых знать тем умом не желает, что мешают они титешною своею правдою великому делу, что буреломом отжившим грудятся чаяния их на добром пути.
Вот хоть и твой Вельяминов. За-ради власти и почета готов нехристей поганых на Русь навести. Мыслит, хоть на пепелище, а тысяцкое свое да получить! Ан и не бывать тому!
Голос Занозы, натянутый, как струна, нежданно пресекся. Но мысли не дал пресечься Горский:
– Пото и пошли мы вольной волею ко Дмитрию на службу, что понять сумели: в князе сем – спасение земли нашей!
Петр помолчал, глядя на Поновляева, омягчевшим уже голосом домолвил:
– Трудно тебе, брате, веру сию в одночасье принять. Пото и помочи у тебя не ищем, не препятствуй токмо делу нашему. Как его вершити станем – и сами пока не ведаем. Размысли, Миша. А дорога у нас одна.
Невдолге после этого Поновляев ушел. Глядя вслед осутулившемуся, яко под незримой ношею, новгородцу, Куница усмешливо покрутил головою:
– Ишь, как перекрутило парня‑то. Ровно дубье по спине погуляло!
Не отошедший еще от серьезного разговору Заноза без улыбки отмолвил:
– На дураков кнутья. Умному слово пуще дубины…
А и недолго пришлось размышлять Поновляеву над нежданным поворотом судьбы. Да кто знает, до чего и додумался бы могучий новгородец, ежели бы не услыхал тем же вечером некую молвь в хозяйском шатре. И не думал вроде бы Миша подслушивать ее. Николи того с ним не бывало, и хоть не пораз за время службы своей зрел Поновляев ныряющих отай и в шатер, и из шатра вельяминовского неких людей, но и желания не было вызнать, с коим делом являлись они сюда. А тут…
В душе, что ли, Мишиной явилось смутное предчувствие? Не мог бы объяснить то и сам Поновляев, ибо Господь лишь веси тайная сердец человеческих… Да и не сначала слышал Миша тот разговор, и, может, и не остоялся бы у хозяйской вежи, ежели б не злобный, лютой ненависти полный голос Вельяминова, какового и не чуял от него никогда новгородец.
– А не поблазнилось ли те, Некомат, не причудилось ли?
– Памятуха я добрый. А кметей тех и до смертного часу не забуду. Ибо за ради них и самому пришлося в Твери татем стати.
– Буде врать‑то! Не ихнии – свою шкуру ты тогда спасал.
– Издаля оно куда как гоже хоробрым‑то слыть, боярин! Сам‑то о ту пору не в Орде ли был?
– Да не для свары сказал я то. Прости на слове. Вельми зол я на тех новгородцев, и наособицу – на Горского. Ежели бы не заслонил он тогда Димитрия… Эх, да что и повторять – сам все ведаешь. А почто они нынче в Орде объявились?
– Да уж не с добром! Смекаю я, что соглядатаи они московские, и не по твою ли душу, боярин, посланы? Углядел я днесь на торге самого могутного из их дружинки. Могутный‑то он могутный, а разум, видно, дитячий – шествует себе без опасу, ровно на Москве. Проследил я за ним укромно, и вывел меня сей богатырь на лавку купчины Вьюна. Торговец тот московский мне вельми хорошо знаком – ухватист да хитер, а нелюби твои, Иван Васильич, обретаются у него в приказчиках!
– Так чего ж ты ждешь!
– С тем и пришел к тебе, чтоб обмыслити: имать врагов наших сразу али пождать, последить за лазутчиками?
– Чего тута и ждать! Ловить надо псов московских!
Поновляев услышал, как в шатре что‑то упало – видно, резко вскочив, боярин опрокинул складной стулец. Но дослушивать злую вельяминовскую молвь было уже некогда. Все теперь решали минуты, а может, и не минуты даже, а неуловимые мгновения. Ни о чем сейчас Миша не мыслил – решенья за него принимало навычное к воинской опасности тело. И, поспешая к торжищу, одно лишь бесконечное «успеть» нес он в сознании, горячечно высвечивающем: вот Вельяминов выходит из шатра, вот всаживается в седло, вот приближается к шатрам мурзы Кастрюка, ведающего сторожевою охраной Мамаевой Орды.