Страница 8 из 20
2 июня 1752 года Коммерц–коллегия издала Указ, которым пове- левалось: «Торг в Оренбурге признать ярмаркой и дозволить русским и азиатским купцам продавать и покупать товары оптом и в розницу с платежом пошлин по тарифу…»
Во избежание коммерческой недобросовестности был установлен контроль: каждый купец до начала и под конец торга представлял свои товары на таможню, где делалась им опись и накладывались клейма, которые, во избежание подлога со стороны торговцев, ежегодно менялись.
Таможенным начальникам вменялось в обязанность удерживать от мотовства и пьянства приказчиков и купеческих сынков, а при необходимости применять наказание.
Но отцовские капиталы проматывались с шиком. У молодых богатых кайсаков разгорались глаза, когда они, приезжая на Меновой двор, видели изобилие мехов. Из Башкирии привозили бобров, белок, волчьи и медвежьи шкуры, выдр, горностаев, ласок, шкуры зайцев, куниц, росомах. Из киргизских степей доставляли шкурки сурков, сусликов, корсаков и бабров (бабр — тигр, обитавший в основном в зарослях камыша). С Волги везли выхухолей. Все это великолепие можно было покупать как поштучно, так и возами. Цены тоже радовали глаз: бабры продавались от 5 до 13 рублей за штуку, выдры — по 1 рубль 20 копеек, бобры — по 1–1,5 рубля, корсаки — по
40 копеек, куницы — по 50 копеек, лисицы — по 80 копеек, а норки — по 13 копеек, горностаи — от 12 до 15 копеек. Шкуры волка шли от 60 копеек до 1 рубля 20 копеек, медвежьи шкуры — от 80 копеек до 1,5 рубля…
Степные франты от этого изобилия порой переставали соображать: какую шкуру выбрать на широкие шаровары, такие широкие, что взрослый человек свободно мог поместиться в каждой штанине. Какой мех нынче будет в моде — гладкий или пушистый? Покуда отцы–толстосумы покупали быков от 2 до 4 рублей за штуку, козлов — от 30 до 60 копеек, баранов по 70 копеек, сынки втихаря тратили денежки на бархат, сукно, парчу, шелковые ткани, ленты, тесьму, зеркала, румяна, белила, бисер, браслеты и серьги из золота и серебра. Особым шиком считались у молодых степняков серьги величиной с кулак. С должным старанием украшалась и лошадь: на ноги надевались браслеты, в уши — серьги, хвост и грива унизывались бусами и украшались филиновыми перьями, которые предохраняли от дурного глаза.
Капризные богатенькие щеголи должны были вести себя прилично в аулах влиятельных султанов и богатых кайсаков, иначе бы им не поздоровилось. Не делались исключения и для распущенных сынков русских купцов. Наказывали строго по Указу Петра Первого от 5 апреля 1709 года: «Нами замечено, что на невской першпективе и на ассамблеях недоросли отцов именитых, в нарушение этикету и регламенту штиля, в гишпанских камзолах и панталонах с мишурой щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру С. — Петербурха указываю впредь оных щеголей с рвением вылавливать и сводить в Литейную часть и бить кнутом изрядно, пока от гишпанских панталон зело похабный вид не окажется. На звание и внешность не взирать, а также и на вопли наказуемого…» Естественно, в оренбургских степях этот указ получил индивидуальное объяснение.
* * *
Ярмарка в Сакмарском городке, конечно же, уступала по размерам Оренбургской. На небольшой площади у церкви, в центре городка, теснились низенькие дощатые лавчонки, где торговцы продавали за гроши масло, молоко, хлеб, а также сальные свечи и прочие мелочные товары для будничных потребностей.
Погожим выдался апрельский воскресный день. В небе, словно диковинные птицы из неведомых краев, реяли румяные облачка. Из всех улиц и переулков стекались казаки к церкви.
Авдей и Груня Барсуковы, сопровождаемые Лукой и младшим сыном, Макаркой, поднялись по каменным ступеням и вошли в большой ярко освещенный притвор: церковь уже была заполнена народом. На позолоченном иконостасе горели свечи.
Над головами сакмарцев, в высоком куполе церкви, облаками двигались волны ладана.
Входящие в церковь набожно крестились и протискивались сквозь толпу молящихся за свечами.
Около правой стены церкви молился атаман Данила Донской. Полный, багрово–красный, в кителе, увешанном медалями. Среди просто одетых казаков атаман был само величие. Не утратившие суровости даже в церкви его глаза под сросшимися черными бровями словно прожигали насквозь каждого, кто входил в церковь или проходил мимо.
Тягостное душевное состояние Луки в церкви прошло: кругом все было торжественно, празднично и спокойно. Выходя из церкви по окончании службы, юноша увидел кузнеца. Тот поманил его пальцем.
Архип вывел Луку из толпы и, склонившись к уху, прошептал:
— Там, на площадь, цыгане всем табором пожаловали.
— И много их? — насторожился юноша.
— Как грязи в распутицу, — ответил Архип. — Видать, табор числом немалый.
— А Ляля? — забеспокоился Лука.
— Она у Мариулы. Я ужо послал к старухе Брошку Бочкарева, чтоб упредил…
Цыгане на площади были настроены решительно. Похоже, что они действительно пришли все — от мала до велика. Пылкие, горячие люди, они были готовы отстоять свое даже ценой собственной жизни.
Во главе толпы на легкой бричке восседал глава табора — спокойный, внимательный. Его черная с проседью борода словно выточена из камня; руки лежали на коленях. Рядом с ним стоял молодой цыган — неистовый, дерзкий. Глаза его беспокойно бегали по выходящим из церкви людям, словно отыскивая кого–то. Он — как заряженная пушка, готовая каждую минуту выстрелить.
Увидев спускавшегося по ступенькам атамана, вожак резво спрыгнул с брички и поспешил к нему навстречу. Молодой цыган двинулся следом. Остановившись перед Донским, вожак сорвал с головы шапку и, улыбнувшись, сказал:
— Доброго здравия тебе желаю, атаман!
Тот недоуменно посмотрел на преградившего ему дорогу барона и, нахмурившись, спросил:
— Чего тебе надо?
Цыган невольно поежился. Он не ожидал такого недружелюбного вопроса. Но, быстро справившись с собой, сказал:
— С жалобой я пришел к тебе, атаман.
— С жалобой?
Донской мгновенно напрягся и посмотрел на цыгана с плохо скрываемой враждебностью:
— И на кого же жаловаться изволишь?
— На казаков твоих, — не дрогнув, ответил вожак.
— Что ж, жалуйся. — Атаман подбоченился и, не замечая сотен любопытных глаз, одарил цыгана брезгливым взглядом.
— Они девку Лялю из табора умыкнули, — продолжил вожак. — А она невеста моего племянника Вайды!
— Кто умыкнул, знаешь? — нахмурился Донской.
— Я это, — вступил в разговор кузнец, подходя к атаману и закатывая на ходу рукава рубахи.
— Что, шибко приглянулась? — вдруг улыбнулся атаман.
— Красива, слов нет, — улыбнулся и Архип. — Только вот не крал я ее. Девка сама из табора ушла!
— Тогда ты здесь при чем?
— Ко мне за защитой пришла.
Кузнец с усмешкой оглядел притихшую толпу цыган и остановил взгляд на едва дышавшем от злобы Вайде:
— За этого пентюха выходить не хотела, вот и утекла к нам.
Издав горлом рык, молодой цыган выхватил из–за голенища
сапога нож и бросился на Архипа. Но вожак быстро ухватил его за руку и удержал на месте.
— Верните девку, атаман! Наш закон…
Вожак с надеждой посмотрел на Донского, но снова натолкнулся на каменное, непроницаемое лицо.
— Ты тут про свои законы не талдычь! — заорал Архип, которого глубоко задела наглая выходка цыгана Вайды. — Я не хуже вас о них знаю. Здесь другие законы, государственные…
— Прав казак, — не задумываясь, поддержал кузнеца атаман и покосился на вожака. — А теперь прочь с дороги!
В ответ на это толпа цыган загудела, как растревоженный улей, и грозно двинулась на атамана. В руках мужчин блеснули ножи, а в руках женщин и детей появились различные предметы, которые они собирались пустить в ход вместо оружия.
— Казаки, да что ж это такое вытворяется? — прозвучал из толпы сакмарцев громкий мужской голос. — Цыгане к нам в дом, не спросись, пожаловали да еще на атамана, как псы, кидаются?
— Ядрена вошь, — следом загремел еще один возмущенный голос. — Казаки, а ну покажем этим собакам, почем фунт лиха в нашем Сакмарске!