Страница 19 из 20
— Говорил уже, — буркнул Фома.
— И что?
— Козел он безрогий, а не лекарь!
Пугачев никогда не видел Фому таким возбужденным и несдержанным. Он с любопытством разглядывал его и слушал его злые, порывистые слова.
— Домой хочу, в отпуск. Не хочу больше торчать в этой вонючей яме! А козел этот лекарь, чтоб пуля ему промеж рог угодила, мне и говорит: «Что ты, что ты, у тебя легкая форма…» Так что должен я, видишь ли, ждать, когда форма, будь она неладна, будет тяжелой? Насрать я на всех хотел…
Пугачеву было противно и одновременно жаль его. Он успокаивал Фому как умел. Но, успокоившись, тот сказал упрямо:
— Пущай делают со мной что захотят, но я здесь, на войне, больше не останусь. И олух я царя небесного, что не утек отсюда еще осенью.
Вечером все население госпитального барака долго пробовало успокоить Гусева. Но Фома не слушал никого. Он был таким, каким его еще никто не видел за время лечения: он ругался, матерился, орал, а на глаза наворачивались слезы.
Тогда Пугачев, побледнев от гнева, скинул с себя одеяло и показал Гусеву ноги в цинговых пятнах.
— Ну что? И мне теперь реветь зараз с тобою?
Фома смотрел на ноги Емельяна. Затем, отвернувшись к стене, накрыл голову подушкой и затих.
А утром его нашли висящим у входа в барак.
— Эх ты, придурь! — вздохнул Пугачев и, словно ничего не произошло, лег снова спать, закрывшись с головой одеялом.
13
Оренбургский военный губернатор — генерал–поручик Иван Андреевич Рейнсдорп, слушал доклад председателя Следственной комиссии полковника Неронова. К полковнику губернатор относился с прохладцей. Иван Андреевич смотрел на председателя комиссии и силился понять: откуда вдруг в этом изысканно–вежливом и всегда чуть ироничном столичном офицере взялась такая хватка?
— Вот так все и выглядело, — закончил доклад полковник и вложил лист в кожаную папку.
Но губернатора, который ровным счетом ничего не понял, подобное повествование отнюдь не удовлетворило.
— Постой, давай сначала, — сказал он. — Когда, говоришь, казаки взбунтовались?
— Тринадцатого января сего года, — без запинки ответил Неронов.
— А ты сам сюда, в эту помойку, напросился?
Полковник поморщился. Ему не понравились вопрос и тон, которым он был задан. Но он заставил себя улыбнуться и четко, по–военному, ответить:
— Так точно. У меня были на то причины.
— А какова причина бунта казаков яицких?
— Так я же докладывал только что! — удивился Неронов.
— То было по–казенному. А я вот хочу послушать по–простецкому и более понятному!
Но до Ивана Андреевича все еще не доходило, почему императрица прислала именно Неронова. А этот хлыщ столичный хоть сам–то понимает, куда попал? Губернатор внимательно осмотрел форму полковника: новенькая, а с ножен сабли свисает крепкий узел из желтой хлопчатобумажной тесьмы вместо блестящей золотой канители; но при этом мундир как с иголочки, без единого пятнышка.
— Так что? Почему казаки взбунтовались–то?
— Давно у них назревало, — пожав плечами, перешел с казенного на нормальный тон Неронов. — Еще с 1762 года. Атаман Меркурьев со старшиной Логиновым разошлись во взглядах, и потому казаки яицкие тоже разделились. Те казаки, что Меркурьева поддержали, помалкивали. А кто занял сторону старшины, так те все жаловались на притеснения разные от канцелярии, учиненной в войске правительством!
— А на что жаловались? — полюбопытствовал губернатор.
— Так я ж… — Неронов спохватился, откашлялся и продолжил: — Жалованье недоплачивали, налоги выдумывали, да и права и обычаи рыбной ловли как будто поурезали. На жалобы чиновники не реагировали!
— И что, за то и бунтовать вздумали? — усмехнулся губернатор.
— В тысяча семьсот шестьдесят шестом году генерал Потапов, а в шестьдесят седьмом генерал Черепанов усмиряли казаков. Многих примерно наказали.
— Видать, мало наказали, раз снова бучу поднимают. — Иван Андреевич наконец–то указал Неронову на стул: — Присаживайтесь, полковник. По глазам вижу, что вам еще есть о чем мне сказать.
Неронов недоумевал. «Непонятливость» оренбургского губернатора удивляла его, раздражала и настораживала.
— Тут еще калмыки свою лепту внесли к недовольству казаков.
Иван Андреевич что–то записал и посмотрел на полковника:
— Ты про тех калмыков, что кочуют ордами по степям между Волгой и Яиком? Но они России всегда верно служили. И границу охраняли.
— Так что калмыки–то учудили? Они же мирные, как овцы?
— Прижимать их зря много приставы начали. И они сбе–жали. В Китай.
— Ку–у–да?
— По киргизской степи в Китай! — уточнил Неронов.
— А казаки тогда почему взбунтовались?
Прежде чем ответить, полковник ненадолго задумался:
— Даже не знаю, как сказать.
— Как скажешь, так скажешь, — кисло улыбнулся губернатор. — Я пойму!
«Как же, поймешь, тупица! — зло подумал Неронов. — Доклад зачитал, а ты ничего так и не понял!» А вслух сказал:
— Яицкому войску велено было в погоню за калмыками двинуться. Их задача — остановить беглецов и возвратить обратно! Но казаки отказались исполнять повеление. И… взбунтовались! Потому мне поручено было возглавить Следственную комиссию.
— И что вы выявили?
— Под предводительством казака Кирпичникова подошли к дому капитана Дурнова и потребовали выдачи якобы задержанного жалованья. Генерал–майор Траубенберг приказал им разойтись. Но казаки проявили неповиновение. Они набросились на Траубенберга и его солдат. В результате генерал был убит, Дурнов изранен, членов канцелярии взяли под стражу, а на их место посадили «свое начальство»! Они даже, набравшись неслыханной наглости, отправили своих вы–борных в Петербург. Но не пощады просить за мятеж, а оправдать свой бунт кровавый! Но из Москвы для усмирения и наказания бунтовщиков был послан генерал Фрейман с отрядом гренадеров и артиллерией. Фрейман наголову разбил бунтовщиков. Бежавших переловили, остальных усмирили.
— И теперь разбираешься с бунтовщиками ты.
— Так точно, ваше высокопревосходительство!
— Много их в Оренбург понагнали? — подводя черту, спросил губернатор.
— Много, — ответил Неронов.
— Мест в тюрьме хватило?
— Нет. Кого не поместили, от вашего имени рассадили по лавкам Гостиного и Менового дворов.
— Ах, да, — вспомнил губернатор, — я действительно подписывал такое распоряжение. Так чего им ожидать?
— Видите ли, должно же как–то наказываться человеческое упрямство, — улыбнулся полковник. — Особой строгости проявлять не велено, но меры будут приняты соответствующие.
— Ладно. Как вы устроились?
— Ничего. Думал, хуже будет!
* * *
Полковник Неронов уселся за стол в тюремном дворике и крикнул приставу:
— Давай, подводи по одному.
Первым подошел угрюмый казак, вид которого говорил, что он покорен, но пока еще не сломлен. Неронов нахмурил брови и сжал кулаки:
— Как звать, сволочь?
— Дык Ивашка я… Ивашка Ковшов я.
— Почему против государыни бунтуешь, вор? — крикнул полковник.
Видимо, давность минувших событий несколько подействовала на мыслительный процесс туповатого казака, и он, пожав плечами, промолчал.
— На площадь в Яицке зачем ходил? — продолжал допытываться Неронов.
— Дык, почитай все зараз ходили. И иконы в церкви брали, за то каюсь, твое высокородие!
— Только за это? — удивился полковник.
— А за что ж еще? — не меньше его удивился казак.
Неронов вскочил, подошел к казаку и ухватил его за густые волосы:
— Генерала Траубенберга бил?
— А кто его знает, — стиснул зубы казак. — Лупили кого–то. А генерал он или нет, ей–богу, не ведаю!
— Приведите Коровина! — крикнул полковник, не отпуская казака и продолжая пристально глядеть в его бегающие глаза.
Привели Коровина и поставили рядом с Ковшовым. Удлиненное лицо казака хранило какое–то сонное, тупое выражение. Потускневшие глаза смотрели в землю.