Страница 9 из 16
Между тем и Египет и античная мысль сосредоточены, как и все древнее, на «ритуале перехода» – процессе переработки «смерти» в «жизнь»: более всего оно ценит идею рождения как продолжения жизни. Но в Египте не было представления о человеке как о чем‐то едином и целостном. Для египтян человек состоял как минимум из трех частей, и это были тело, душа и призрак Ка, иными словами, образ человека. Последняя из этих частей была самой главной. Египтяне не могли представить себе ни человека, ни бога без его Ка (53, с. 230–231).
Египетская Книга мертвых, состоявшая частью из магических, частью из религиозных глав, считалась необходимым спутником для всякого умершего, для его странствий в загробной жизни, а потому во время похорон помещалась вместе с мумией покойного в саркофаг. В этой книге покойный находил помещенными имена богов, с которыми в загробной жизни ему приходилось встречаться, молитвы, которые он должен был произносить перед этими богами, магические формулы, дозволявшие ему делать какие угодно превращения (см.: 18, с. 28), наконец, всевозможные заклинания против злых духов и нечистых животных, которые вместе со светлым божеством солнца Ра ему приходилось побеждать (см.: 18, с. 2). В Книге мертвых покойный находил изображение суда Осириса, подземного судьи, перед которым он должен был предстать и оправдаться во всех поступках своей земной жизни, чтобы потом быть допущенным в рай. Картина рая также входила в состав Книги мертвых.
Таким образом, освободившись от бренного балласта, душа человека предстает перед судилищем Осириса, окруженного членами загробного суда.
Сердце покойного взвешивается на весах. Это взвешивание представляет собой «психостасию». Ею занимаются Горус и Анубис, между тем как Тот, «писец богов», отмечает результаты на табличке, которую держит в руке. По ту сторону весов сидит гиппопотам, далее на листе лотоса четыре хтонических божества и Осирис на своем троне и над всей этой сценой 42 судьи (см.: 37, с. 240).
По представлению египтян человек состоял из тела (chet), души (Ba), тени (chaibet), (Ren), наконец, «Ка», понятия, которое лучше всего передается термином «Двойник». Представление о Ка наиболее древнее и важное в египетской религии (18, с. 57–95).
«Скульптурные изображения “Ка” имели некоторые характерные признаки, одинаковые для тех случаев, когда оно имело вид двух рук без туловища, и тех, когда оно было целой человеческой фигурой. Эти признаки – посох и знак, причем на посохе изображена голова, а на знаке написано имя человека, с которым связано “Ка”, считавшееся как и при его жизни представителем его личности» (53, с. 231).
Ка – первый экземпляр умершего, его точная копия, со всеми индивидуальными чертами, лишь из более нежной, легкой материи. Это – проекция покойника на «воздушную плоскость». Ка рождается вместе с человеком и всюду следует за ним. После смерти человека он продолжает свое существование и в могиле – это «жилище Ка». «Ка» нуждался в пище и питье, он мог дойти до того, что питался собственными экскрементами и пил мочу (53, с. 28). Поэтому ему делались регулярные приношения всего, что могло ему понадобиться: погребальные службы совершались также для него.
Ба представлялась первоначально в форме птицы, очевидно, это была идея души человеческой. В противоположность двойникам Ба не была связана с гробницей и могла свободно покидать ее.
Широко распространено было в Египте так называемое Осирисово учение о бессмертии; легенда об Осирисе повествует, что, умерщвленный Сетом, Осирис снова был возвращен к жизни при помощи волшебных чар Исидой, Горусом и Анубисом. Эти магические приемы и являются сутью бальзамирования трупа.
Отсюда предполагался вывод: если с телом покойника поступают так, как с Осирисом, то он оживет и его можно будет называть «Осирис имя рек». Чтобы достигнуть блаженства, душа должна слиться с Осирисом и получить от упомянутых выше богов ту помощь, которую они оказали самому Осирису. Райскую жизнь египтяне представляли подобно земной жизни: после смерти египтянина ожидали те же полевые работы и те же молитвы богам, какие привык он исполнять во время земной. Блаженство же его состояло в том, что все ему удавалось и ни в чем никогда ему не приходилось нуждаться (53, с. 230).
Но Античность решительно отходит от тысячелетиями довлевшей над человеком проблемы смерти. Замкнутая цикличность бытия начинает понемногу выпрямляться: жесткое ритуальное время с его концепцией «вечного возвращения» постепенно трансформируется в мифоритуальное, а затем в мифопоэтическое и, наконец, в историческое. В целом для античного искусства в качестве содержательной основы характерен миф в союзе с ритуалом. Но идея постоянного воспроизводства жизни утрачивает свой физиологический смысл. Она приобретает обобщенную форму «акме» – прославления цветения бытия, репродуктивного возраста человеческой жизни. Гомер еще уподобляет соотичей природе: «Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков: Ветер один по земле развевает, другие дубрава, Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают; Так человеки: сии нарождаются, те погибают!» (Илиада, VI, 146–149). Но уже хор у Софокла поет: «Высший дар нерожденным быть; Если ж свет ты увидел дня – О, обратной стезей В лоно вернись небытья родное!» (35, с. 105). Таким образом, смерть ничего не разрешает. Ахилл, тень которого вызвал Одиссей, сетует: «Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый» (Одиссея, XI, 489–491).
Загробное существование никого не вознаграждает, кроме героев, и никого не карает. К вечным мукам были приговорены только Иксион, Тантал и Сизиф, нанесшие личные оскорбления Зевсу. Менелай в качестве мужа Елены, соответственно – зятя Зевса, после смерти обрел Элизий вместо Аида.
Но греки укрепились в своем пессимизме, осознав неверность человеческого существования. С одной стороны, не будучи strictsensu (в строгом смысле) «божьей тварью», человек не смеет надеяться на божие благорасположение, с другой – он с рождения до смерти ведом роком. Срок существования ему изначально назначен. За этим следят мойры. В то же время такие выражения, как «мойра богов» (Одиссея, III, 26) или «айса Зевса» (Илиада, XVII, 322), допускают толкование, что Зевс самолично решает судьбы людей. По идее он на это способен, недаром хотел спасти сына Сарпедона, и только упрек Геры предотвратил это преступление против dike. Уже Еврипид осуждал богов: «Когда бессмертные свершают злое дело, они уже не боги» (Еврипид. Беллерофонт, 292). Вместе с тем чрезмерное честолюбие и чувство превосходства над живыми рискует обернуться гордыней и дерзостью для человека, как это произошло с Аяксом, похвалявшимся, что он вопреки воле богов избежал смерти, за что и был убит Посейдоном (Одиссея, IV, 499–511).
Гомер учил греков жить благородно и исключительно настоящим (5, с. 115–125). Поскольку боги положили предел возможностям человека, грек начал превозносить и даже обожествлять чисто человеческие возможности и свойства. Освящение телесного совершенства в греческой культуре шло вслед за сакрализацией «чувственно-телесного космоса» (24, с. 146–151). Любопытно, что Теофраст писал, что «если красота есть дело природы или случая, то награждать (в конкурсах. – А. А.) следует тех, кто добродетелен, и только такая красота будет прекрасна, в противном случае она грозит обернуться распущенностью» (6, с. 178–197). Так греческий мир формирует канон прекрасного. Как пишет Кеннет Кларк, осмысляя эллинский вклад в мировую эстетику, «нагота – не предмет искусства, но его форма» (21, с. 326). Антропоморфность греческих богов, каковыми они предстают в мифах, позже вызвавшая резкое неприятие философов, вновь обретает религиозный смысл в скульптурных изображениях. Странным образом религия, которая провела черту между мирами богов и смертных, считает должным изображать богов согласно канону человеческого тела.
Но еще важнее, что древний грек открыл для себя сакральный смысл «радости бытия». Стоит подчеркнуть именно ее религиозную ценность. Она не всегда осознается, поскольку «закамуфлирована» в повседневности, в сиюминутном и обыденном. Ее порождает блаженное чувство следования, пускай скоротечного, вселенскому закону и причастности к величию мироздания (31, с. 103–114). Как говорил Архилох, «познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт» (2, с. 73).