Страница 8 из 16
В VII и VI вв. до н.э. Греция претерпела еще и важную социально-экономическую трансформацию. Из аграрной страны она стала страной ремесленной индустрии и коммерции. Новое сословие торговцев и ремесленников становится серьезной экономической, а потом и политической силой. Ощущение свободы возвысило греческий дух и греческий разум.
Методичный, упорядочивающий дух Египта, корни которого можно отыскать в земле, реке и небе, писал Эли Фор, противостоит экстатической культуре Греции. Во времени все кажется подчиненным часам, а в пространстве – единству меры, обнимающему три измерения. Вечная масса воды, одна, без притоков, беспрерывно течет между прямолинейными берегами, подобно движущемуся прямоугольнику, приходящему из одного и того же кругового горизонта и уходящему к одному и тому же круговому горизонту. Разлив, который замирает на одном и том же месте на протяжении сотен веков, каждый год начинается и заканчивается в один и тот же день. Небо каждую ночь настолько чисто, что на нем можно проследить единодушное движение звезд от начала до конца года. Воздух так сух, что в нем все сохраняется, не подвергаясь изменению. Инженеры, гидравлики разделяют с архитекторами и скульпторами представление о неподвижной геометрической пространственной среде, чье арифметически измеряемое время приводит, подобно движению маятника, к двум ежегодно крайним точкам. Добавьте к этому, говорит Фор, пустыню, волны которой струятся своими острыми гранями в бесконечность, побуждающую к прямоте и простоте стиля, кровавый цвет Нила во время разлива, почти одинаковый изумрудный цвет возделываемых культур, золото прибрежных скал и песков, индиго неба, пылающий румянец вечеров. Невозможно представить мир, который бы с большей непреклонностью мог бы определять форму этих волнистых геометрических статуй, характер этих чистых, однородных, ярких красок, пропитывающих стены храмов, камень, дерево и металл саркофагов, шкатулок, украшений, предметов туалета, ремесленных орудий. Все зримо проистекает из его астрономического и гидравлического режима – все, что обладает жизнью, а значит, и формой, – растения, животные, человек, науки, искусство, мораль, закон, смерть (42, с. 77).
Перед нами… язык. Язык и ничто иное. Но когда язык согласуется с предметным мышлением так тесно, что, кажется, он сливается воедино и вкладывает в собственные абстракции геометрические наклонности, послушные повторяющимся всюду геометрическим мотивам, которые воспроизводит и скульптура, и архитектура, и произведения инженерного искусства, и декор отчетливо симметричных форм, он устанавливает на пороге проблемы исходный рубеж, не позволяя пойти в противоположном направлении (там же).
«На первый взгляд, – продолжает Фор, – физический и духовный Египет всецело определяется колоссами безукоризненной чистоты, утверждающими в своем прямолинейном мире метафизический деспотизм религии и ее общественных последствий. Между тем безжалостная твердость профилей и непоколебимая тяжесть гранитных масс и стен не могут заглушить очарования и свежести народного реализма – девушки срывают и собирают цветы, в поле шуршат птичьи крылья, в пальмах шумит ветер, – но, наоборот, выражая его жизнерадостность в самом выдержанном из всех существующих стилей, сообщают ему волнующий характер» (42, с. 104).
Геродот, посетивший Египет, с изумлением отмечал, что у египтян нет обычая почитать героев. Это странное для древнего грека явление объясняется разными причинами. Одна из них – теологическая.
Смерти фараона согласно иеропольской теологии сопутствовало соперничество между Ра как солярным богом и Богом погребения властителей, а также Осирисом. С поля Тростника душа фараона отправлялась в Небо на встречу с Солнцем, которое должно было сопровождать его до Поля подношений. Первоначально это восхождение было достаточно сложным. Несмотря на свою божественную природу, фараону приходилось сражаться со стражем Поля – Быком Подношений за право поселиться на Небе. В «Текстах Пирамид» упоминается об этом героическом испытании инициационного характера, которое приходится пройти фараону (см.: 50, с. 140). Примечательно, что быков в Египте с древнейших времен приносили в жертву богу Солнца (см.: 13, с. 637).
Однако со временем в памятниках письменности перестали упоминаться поединки с Быком подношений, а об умершем сообщалось, что он поднимался на Небо по лестнице или даже плыл по звездным морям в сопровождении Богини и в образе сияющего быка достигал Поля подношений. Это означало вырождение мифа о героической инициации в обыкновенную политическую и социальную привилегию. Право на верховную власть и достижение солнечного бессмертия уже не принадлежит фараону как «герою»; бессмертие достается ему автоматически как верховному правителю, и ему больше не требуется доказывать свой героизм. Это легальное закрепление привилегированного статуса фараона после смерти как бы уравновешивается победным возведением Осириса в ранг «неаристократического» Бога смерти (50, с. 141).
Так культ Осириса ознаменовал гуманистическую революцию в египетской религии. По сути дела, идея героического характера бессмертия, требующего инициации и предлагаемого лишь горстке привилегированных персон, которые должны были добиться его в борьбе, превратилась в идею бессмертия для всех привилегированных персон. Религия Осириса развила этот сдвиг в понятии бессмертия еще дальше в сторону «демократизации»: архаическая теория героического бессмертия уступила место новой концепции, более скромной и более человечной (50, с. 142). Уже к первой трети III в. до н. э. Осирис становится символом плодородия и роста: «Я возник из тела порядка…» Осирис постепенно становится парадигматическим образцом не только для властителей, но и для каждого индивидуума (так называемая демократизация Осириса) (51, с. 127). Здесь мы встречаемся со смелой идеей – ценности смерти, воспринимаемой ныне как возвышенная трансмутация жизни. Смерть завершает переход оттуда, где ничто не несет никакого смысла, туда, где все исполнено значения. Могила становится местом преображения человека, ибо умерший становится «преображенным духом» (51, с. 125). Следуя примеру Осириса и с его помощью умершие в состоянии превращать себя в «души», в идеально цельные, неуничтожаемые духовные существа (там же). Таким образом, писал Б.А. Тураев, умерший побеждал смерть: он жил в своей мумии, в своих статуях, в своих изображениях, он был и с Осирисом и с богом Солнца, он мог, принимая различные, предписанные Книгой мертвых, виды, появляться и на земле, «выходя днем» из загробного мира. Заупокойные жертвы приносились всем этим «образам бытия» и изображались на стенах гробниц как выдержки из ежедневного ритуала, подобного храмовому культу и состоявшего из магических приемов, возгласов и действий, возвращавших мумии или сообщавших статуе способности живого человека («Отверстие уст») (38, с. 111–112).
Когда же речь идет о греческой религии, необходимо помнить, что греки не только никогда не приписывали вседержителю Зевсу роль создателя Вселенной, но даже не относили его к изначальным божествам. Мифология древних греков имела природный характер, и боги были не чем иным, как природными стихиями. В результате необходимо различать публичную религию (модель, в которой представлены боги у Гомера) и религию мистерий, например орфическую. Греки не имели священных книг, плодов божественного откровения. Как следствие этого, они не имели догматики, фиксированной и нерушимой. Субъектами, оформлявшими смутные религиозные переживания, были поэты (а не жрецы): Гомер, Гесиод. Более того, в Греции не могло существовать касты жрецов, хранителей догмы (жрецы в Греции мало значили и еще менее имели власти). Экстатическая культура Греции, когда человек освобождается от волевого императива и воспринимает в себя существо бога (дионисийские, Элевсинские мистерии), тоже предполагала мистерии, но они представляли собой лишь специфические верования, как и орфические, потому что не всех удовлетворяла публичная религия, где боги трактовались как космические стихии (см.: 32, с. 7, 9), а субстанцией экстаза всегда было тело, поскольку весь космос мыслился чувственно-материальным, ибо в Античности не боги создают мир, но мир создает богов и людей. «Чувственно-материальный космос являлся для античности, как полагал А.Ф. Лосев, самым настоящим абсолютом, так как ничего другого, кроме космоса, не существует и ничем другим этот космос не управляется, как только самим собою. Его никто никогда не создавал, так как иначе пришлось бы признать какое‐то бытие до космоса. Но поскольку, кроме чувственно-материального космоса, вообще нет ничего, он зависит только от самого себя. Чувственно-материальный космос для античности есть ее последний абсолют» (см.: 23).