Культурология. Дайджест №3 / 2016

Соотношение сознания и телесности создает поле и материал для развертывания всех противоречий в человеческой природе. Оно создает и питает то, что принято называть тайной человека. Со словами Бердяева перекликаются высказывания С.Л. Франка: «Человек всегда и по самому своему существу есть нечто большее и иное, чем все, что мы воспринимаем в нем как законченную определенность, конституирующую его существо. Он есть в некотором смысле бесконечность, потому что внутренне сращен с бесконечностью духовного царства» (13, с. 200). Всюду, делает вывод Е.Н. Некрасова, где человек пытается оторваться от трансцендентной реальности или просто не знает о ней в силу оборванных традиций воспитания и образования, всюду, где он пытается жить только в себе и для самого себя, силой своего субъективного произвола, там, по Франку, он неизбежно погибает, становясь рабом и игрушкой трансцендентных сил. «Духовное царство», «Бог», сверхличные ценности не существуют для человека объективно, на манер окружающих вещей, а следовательно, подлинное трансцендирование – это движение не вовне, а внутрь субъекта. Как замечает Н.А. Бердяев, трансцендирование есть «переход к транссубъективному, а не к объективному. Этот путь лежит в глубине существования, на этом пути происходят экзистенциальные встречи с Богом, с другим человеком, со внутренним существованием мира…» (2, с. 27). Трансцендирование, подчеркивает Е.Н. Некрасова, ссылаясь на Н.А. Бердяева, не означает, что человек подчиняется какому-нибудь целому, относится к высшему другому, высшему существу как к господину. Трансцендирование в экзистенциальном смысле – это свобода и предполагает свободу, т.е. освобождение человека от плена у самого себя. «Человечность личности как раз и определяется ее внутренней связью с трансцендентностью, такая связь есть гарант ее человечности» (10, с. 110). Человек, оторванный от трансцендентных корней, «до ужаса бесчеловечен», он искажает свой образ. Человечность, согласно Бердяеву, есть образ Божий в человеке. «Личность только тогда есть личность человеческая, когда она есть личность богочеловеческая» (2, с. 39). Как отмечает Е.Н. Некрасова, для Бердяева это есть не теологическая истина, а истина экзистенциального духовного опыта, который может быть выражен лишь в символах. Человек несет в себе образ Бога – это символ, невыразимый в конкретных понятиях. «Гуманизм прошлой философии до этой истины не поднимался, так как видел в привязанности человека к Богу унижение человеческой свободы, а теология старалась рационализировать эту истину, превратить ее в понятия. Это символ свободы, представляющий собой тайну, как полагает Бердяев, для всей предшествующей философии» (10, с. 110). Божественное, пишет Бердяев, трансцендентно человеку, но оно также таинственно соединено с человеческим в богочеловеческом образе. «Только потому и возможно в мире явление личности, не рабствующей миру… Человек есть символ, ибо в нем есть знак иного, и он есть знак иного… Истина о богочеловечности есть не догматическая формула, не теологическая доктрина, а истина опытная, выражение духовного опыта» (2, с. 40).

Ни природа, ни история не являются гарантами человечности. Согласно взглядам русских экзистенциалистов, человек – не продукт эволюции и не продукт общества, он вообще не является каким‐то законченным продуктом. «Он непрерывно создается, самосозидается, он должен каждый день стараться быть человеком, и эта непрерывная самосозидаемость, эта непредрешенность и негарантированность со стороны окружающих обстоятельств выражена символом “образа и подобия Божьего”» (10, с. 110). Самосозидаемость, пишет Некрасова, зависит только от внутреннего усилия освободить себя, это сугубо личностные усилия, результат трансцендирования. Только освободившийся человек является ответственным и, следовательно, моральным. Путь к внутренней свободе индивидуален, тут нельзя ни на кого положиться, нет никаких рецептов и правил, и «истина самого себя, сути своей жизни (а только такие истины, согласно экзистенциальным мыслителям, являются “живыми”) – всегда новое откровение и всегда добывается в трудном и мучительном поиске» (10, с. 111). Бегство от свободы, от риска, от ужаса «невытекания своей жизни из каких-либо правил» есть измена своему богочеловеческому образу, к которому человек, согласно Бердяеву, должен постоянно возвращаться. «Величайшая опасность, которая подстерегает человека на этом пути – это опасность автоматизма. Все автоматическое, механическое безлично. В человеке сталкиваются образ Бога и образ автомата, и победит или богочеловечество или автоматочеловечество» (10, с. 111). Е.Н. Некрасова приходит к выводу, что русские экзистенциалисты первыми в ХХ в. выступили против традиционного, просветительского понимания гуманизма. «Продолжая линию Ницше, они полагают, что признание человека высшей ценностью, мерой всех вещей, его притязания на свободу и равенство должны быть подкреплены, обоснованы внутренней работой человека по самосовершенствованию, по преодолению животных страстей, низменных наклонностей, лени, злобы, чувства мести, работой по восстановлению, открытию в себе подлинно человеческой природы, т.е. образа Божьего» (там же). Без этой работы требования гуманизма бессмысленны и даже вредны, ибо они не только не содействуют свободе человека, но усугубляют его несвободу. Несостоятельность подобной абстрактно-гуманистической веры в человека, отмечает Некрасова, обращаясь к анализу трудов С. Франка, особенно наглядно проявилась тогда, когда в результате общественных потрясений «под тонкой оболочкой просвещенного европейца» обнаружилась не только неукрощенная звериная природа, но и таящиеся в нем силы садизма и отвержения самых элементарных начал нравственности. «Когда человек становится неограниченным самодержцем над всем, в том числе и над своей моралью, это приводит только к аморализму» (см. 15, с. 239. Цит. по: 10, с. 111–112), примерами проявлений которого изобилует ХХ век. Как замечают Губин и Некрасова, «в ХХ веке вырвались наружу такие демонические силы злобы и ненависти, подспудно всегда пребывающие в сознании человека, которые могут в одночасье покончить с человеком и со всем живым на земле» (3, с. 5). Перед человеком остро встала проблема его конечности – не только индивида, но и человечества в целом. «Осознание собственной конечности порождает сопровождающее нас постоянно чувство случайности (заброшенности) существования и непредсказуемости судьбы. Именно эта зияющая перед человечеством пропасть и вызвала обостренный интерес к человеку, антропологический поворот в философии в целом как попытку найти рецепты спасения человека в самом человеке, в тайнах его тела, души, разума…» (там же).

Озабоченность вопросами морали и нравственности высказывает в своих публичных выступлениях Патриарх Кирилл. В частности, он заявляет: «Мы сегодня имеем дело с попыткой создания небывалого доселе человеческого типа, воистину нового человека, покорного велению своих инстинктов, живущего в мире, где все дозволено, и не ведающего смысла греха». Зло открыто и дерзко являет себя миру.

Средства массовой информации постоянно снабжают нас сообщениями о множестве проявлений садизма и жестокости, бесчеловечного в человеке. Сообщения эти вызывают множество чувств, в числе которых гнев, возмущение, но также ужас и страх, ощущение нереальности происходящего. Не хочется верить, что добропорядочный отец семейства может вдруг взяться за оружие и за несколько минут уничтожить свою некогда любимую семью, а затем и самого себя. Или тихий и послушный мальчик-отличник может вдруг наброситься с ножом на родителей. Но, увы, это реальность нравственного зла, и она постоянно вновь и вновь являет себя. Явления эти всегда чудовищны и по-своему загадочны.

Ларс Свендсен в своей книге «Философия зла» отмечает, что нравственное зло есть одно из проявлений свободы человека. «Мир, лишенный свободных индивидуумов, все равно может содержать зло, однако тогда речь пойдет исключительно о естественном, а не о нравственном зле. Мир, лишенный свободы, может содержать бесконечное множество страданий, но только существо, способное поступить по-иному, можно упрекнуть в том, что этого не было сделано, и следовательно, обвинить в нравственном зле» (12, с. 107).