Страница 36 из 38
36
Симпатия к зятю напрягалась в душе Прокла Петровича, подвигая его, когда он представлял некую тяжбу, Высшего Судию, вступаться за Лабинцова. "Он по своей природе - крайне поддающийся внушению!" - в эту точку нацеливал размышления хорунжий. Обобщая, их можно передать так. Чуткий к хищности жизни, Лабинцов боится отчаяния, безверия, апатии, и всякий внушительно звенящий хрип кажется ему окрыляющим мотивом. В беседах с зятем Прокл Петрович подбирался к вопросу веры и однажды высказал припасённое: - Нравственный закон внутри нас. Ведь это конкретность, сигнал решениям, которыми мы обязаны... - он хотел сказать "Творцу", но Лабинцов опередил, закончив с вопросительной интонацией: - Аду? Нет, - продолжил он прочувствованно, - я верю в нравственность, которая существует вне страха перед адом. Моё убеждение: у истоков сущего стоит Высший Разум. Но, создав Жизнь, Бог вряд ли входит в подробности посёлка Баймак. Они прогуливались ранним утром и сейчас были за окраиной, на дороге, вблизи которой сохранились редкие клёны - раскидистые, в свежих маслянистых листочках; по сторонам расстилалась молодая зелень щавеля, лебеды, крапивы. Байбарин огорчённо думал, что жизненная линия зятя, видимо, пролегает в обход Божьего поступка. На месте зятя Прокл Петрович проклял бы здешнюю власть за расстрел башкир. Но Лабинцов не знал молитвы, он слушал иные внушения. Какой шаг он ни делай, делает его он - плюс те, кто имеет над ним власть совместных увлекающих забот. Инженер и заговорил о них, о хлопотах, о затруднениях, благодаря которым в нём нуждается масса людей. Это превращало его жизнь в широкоохватное положительное действие, что оказывалось таким ценным теперь, когда время перестало быть производительным трудом. Он сетовал, какие открываются "случаи жульничества с умопомрачительно дорогими солью и мылом". Говорил с переживанием в голосе, что лгут не только те, на кого приносят ему слёзные жалобы, но и сами жалобщики. Он признавался тестю, что запутан, задёрган и полон раскаяния - "зачем связался..." Но Прокл Петрович понимал: общность с воспалённо-суетливой средой для Лабинцова - ни что иное как защита в её, скорее, не прямом, а психологическом значении. Низкое, ничтожное, с чем ему нужно разбираться, помогает не останавливаться на гораздо более мрачном, что выбрасывает побеги там и сям. Байбарин спросил о предрика: мешается он в дела? - Он? - недовольно переспросил зять. - Как сказать... У него своих разбирательств достаточно. Исполком берёт суммы немаленькие, распределяет, и, я думаю, не обходится без... без неурядиц. - На что же идут суммы? - полюбопытствовал Прокл Петрович. - Больше всего, полагаю, на военные нужды... Баймак теперь располагал своей боевой единицей: отрядом в сто с лишним красногвардейцев. Несколько недель назад он поступил в распоряжение Оренбурга и использовался против белых партизан. Хорунжего интересовало: что же, оренбуржцы отступились от золота? - Да осталось-то совсем незначительное количество, - словно бы с облегчением сказал Лабинцов. - Вся надежда на кустарные промыслы. Байбарин хотел подковырнуть: "А на губернскую рабоче-крестьянскую власть не надеетесь?" - но сдержался. - С вашим советом, выходит, губерния поладила. А как они к тебе? спросил он. Лабинцов ответил с неохотой к теме: - Не трогают. Прокл Петрович напомнил, что ему было рассказано об эпизоде с гологлазым, когда миг отделял зятя от удара пули в грудь. - Они без крови-то не могут. Однако зять, после того как "впечатления отстоялись", уже не верил, что уполномоченный действительно решил убить его. - Беда нашего времени - невероятная поспешность, - начал объяснять Семён Кириллович. - Неожиданности так и сыплются, и мы делаем выводы в жаркой спешке. Действительность, бесспорно, тяжела, но в нашем сознании она принимает совсем уж уродливые образы. Надо понимать, что разгулялась не какая-то небывалая жестокость, а на нас налетает шквал поспешек. За ним всё придёт в равновесие. Прокл Петрович раздражённо безмолвствовал, не давая себе возмутиться. Зять почувствовал неудобство. - Но ты же не обольщаешься насчёт белых? - сказал обеспокоенно. - Или мы всё-таки... идейно - в разных лагерях? У хорунжего во все эти дни как-то не легла душа открыть о разгроме красного отряда, о своей роли. Зять знал только, что Байбарины спасались, ожидая: красные сожгут их усадьбу. Это вполне отвечало духу той поры: усадьбы горели, и их владельцы не всегда оставались в живых. По рассказу тестя, беженцы добрались до белоказачьей станицы, но там "получилось несогласие", "поворачивалось довольно худо", и они, презрев дальнее расстояние и опасности, направили стопы к дому дочери и зятя. Сейчас, после обращённых к нему вопросов, хорунжий ощутил готовность рассказать, в чём он "не согласился" с белыми, углубиться в это, развить выношенную идею. Он приступил к тому, что уже знакомо читателю: как фон Гольштейн-Готторпы присвоили фамилию вымерших Романовых и втёрли народу очки, будто они - русская династия. Лабинцова нимало изумила погружённость тестя в историю, он остановился на дороге и, полузакрыв глаза, улыбался недоуменно и снисходительно. Прокл Петрович объяснил, что не один год собирал сведения, вёл переписку со знающими людьми, заказывал у книготорговцев нужные издания, занимался в библиотеках. Он стал разворачивать перед зятем своё понимание Февраля и его последствий - "прорвавшегося народного возмущения чуждым, искусственно насаждённым порядком". Рассуждая, доказывая, Байбарин напоминал о том, что сообщали историки, высказывали писатели. Нам кажется, несомненно, интересной точка зрения нашего героя, и мы подкрепим её и тем, чего он не мог знать. Читатель наверняка встретит немало знакомого, и тут мы сошлёмся на извиняющий нас момент: знакомо-то оно знакомо - но в более или менее устоявшемся освещении. Мы же приведём в сжатом виде то, что поможет составить о, казалось бы, известном несколько иное представление.
37
В предыдущих главах уже упоминалось, что эрцгерцог Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп занял российский трон в качестве Петра Третьего Романова. Императрица Елизавета, которой он наследовал, не имела детей, эрцгерцог же был сыном её умершей сестры. Но он не родился Романовым и был привезён из-за границы - что делало его весьма зависимым от российской верхушки, а если шире - дворянства. Оно, составляя офицерский корпус, являлось костяком вооружённых сил, и его настроение могло многое определить. Исстари дворянство несло государственную повинность: оно должно было служить - и именно поэтому владело крестьянами. Целесообразность крепостного права состояла в том, что крепостные содержали дворянина, дабы он мог исправно служить государству. Не только на мужике, но и на барине лежала обязанность и тяжёлая. Освобождение от неё дворян - ход, само собой разумеющийся для "правителя со стороны", чьё положение в одном немаловажном пункте условно и вообще зыбковато. Правда, как мы знаем из исторических работ, монарх был туг на соображение, но имелись же советники. Скорее всего, по подсказке немцев его окружения и заинтересованных русских, Пётр Третий - не минуло и двух месяцев после его вступления на престол - издал Манифест о вольности дворянства. Всем служащим даровалось право уходить в отставку и, по-прежнему владея землёй и крестьянами, вести частную жизнь. Дворянин теперь даже мог уехать за границу и, по своему выбору, поступить на иностранную службу - русские же мужики оставались его собственностью, трудясь на него. Екатерина Вторая, в сравнении с мужем вовсе уж беспримесная немка, свергнув супруга с помощью русских вельмож, ещё более него нуждалась в расположении господствовавшего в России сословия. Политика его ублаготворения и отход от старорусских традиций продолжились. Жалованная грамота дворянству закрепила освобождение дворян от военной и гражданской службы, от податей, телесных наказаний, провозглашала их право полной собственности на землю, недра, воды, леса - на всё, что есть в имении. Подтверждалось исключительное право дворян на владение населённой землёй. Ещё Екатерина предоставила помещикам власть уже не только ссылать своих крестьян в Сибирь, но и "за дерзости" отправлять в кандалах на каторгу не уведомляя судью, в чём состояла "дерзость". Кроме того, помещик теперь мог во всякое время, не дожидаясь рекрутского набора, отдать крестьянина в солдаты. И это всё - в придачу к давно имевшемуся праву сечь крепостных. Указом Екатерины крестьянам отныне запрещалось жаловаться на господ, а если кто "дерзнёт", того следовало наказывать кнутом. Екатерина не упускала и другие способы утвердиться на захваченном троне. В то время довольно ещё значительная доля крестьянства жила на государственных землях и оставалась незакрепощённой. Екатерина принялась нарезать из этого резерва имения и, обращая свободных людей в рабов, раздаривать тем, в ком была заинтересована: русским вельможам-любимцам, ну и, конечно, своим соплеменникам. За тридцать шесть лет царствования она раздала в частное владение около миллиона душ. Сын её Павел, своей матери не любивший, что иное, а эту её практику продолжил с размахом. За четыре года правления он раздарил более полумиллиона крестьян - "скоровременно и безрассудно", как с землёй, так и отбирая у них земли "даже из-под пашен и огородов" (Державин). Но уже и ранее того Екатерина Вторая сделала крепостное право таким нещадным, каким оно не было до воцарения фон Гольштейн-Готторпов, хотя начало ужесточаться ещё при господстве временщика Бирона в правление Анны Иоанновны - правление, которое историки именуют периодом "немецкого засилья" (словно бы позднее такового уже не бывало). Екатерина - кстати, начавшая и массовое, за счёт русской казны, переселение немецких колонистов в страну (среди них, повторюсь, были предки автора этих строк), - довела крепостничество до полного расцвета. Крепостных проигрывали в карты, меняли на охотничьих собак. Помещик, пишет Ключевский, торговал крестьянами как живым товаром, не только продавая их без земли, но и отрывая от семьи. Тургенев в "Дворянском гнезде" упоминает, что дед его героя вешал мужиков за ребро. Право на самовластие, на праздность было дано служивому, до той поры, сословию потому, что иначе чужая династия не удержалась бы, повторив судьбу известных временщиков. При Петре Великом, считает историк Сергей Платонов, в положении главных сословий существовало, во всей силе, равновесие, которое было окончательно нарушено Петром Третьим и Екатериной Второй. То есть, уточним, голштинской династией. В обмен на власть, на её сохранение она превратила "крепостных ради державы" в рабов частных лиц, чьё небокоптительство столь выразительно запечатлено в русской литературе, вспомним ли мы Гончарова, показавшего нам Обломовку и Илью Ильича Обломова, возьмём ли Гоголя с его Маниловым, Ноздрёвым, Плюшкиным... В то время когда Обломов лежал на диване, а тысячи его братьев по классу развлекались в своих имениях, освободившиеся должности занимали иностранцы, хлынувшие в Россию. Голштинский Дом был в этом прямо заинтересован, ибо не только немцы, но и шведы, французы, венгры скорее станут за фон Гольштейн-Готторпа под фамилией Романов, чем за подлинно русского претендента, если таковой наметится.