Страница 8 из 9
Поговорим? Посмотрим? Эти словечки рассчитаны на доверчивых идиотов, которыми отец привык считать почти всех вокруг. И Максим бы ему, может, поверил. И стал бы готовить убедительную речь, почему этой замарашке не место в его гимназии. Объяснил бы, какой это будет для него позор, какой удар по репутации. Да и ей самой, если уж на то пошло, несладко там придётся. Её ведь там все брезговать будут.
Но Максим знал отца как облупленного, и все его манёвры уяснил давным-давно.
«Посмотрим» — это всего лишь попытка увернуться от разговора прямо сейчас, потому что на кону стоит завтрашний вечер, а отцу нужно, чтобы всё прошло гладко, чтобы Максим не выкинул очередной фортель. Ну а после ужина он заявит что-нибудь в своём духе: «Кто ты такой, чтобы мне указывать? Как я сказал, так и будет». И плевать он хотел и на Максима, и на эту девку. Лишь бы в масс-медиа предстать в нужном свете.
Именно так всё и будет, тут даже без вариантов, сотни раз повторялось подобное.
С изворотливостью отца, с его шаганием по головам Максим уже почти свыкся, но вот от одной лишь мысли, что эта девка придёт в их класс, ему становилось дурно.
Мало того, что она, растрепав всему свету про себя, и без того его опозорила на всю школу — вон как сегодня изгалялся Шило, да и остальные «бэшки», — так теперь она ещё и учиться с ним в одном классе вознамерилась. А он ведь на дух её не переносит. Смотреть в её сторону без отвращения не может. Даже вон не видя её, лишь зная, что она где-то рядом, в доме, внутри всё аж клокочет. Пятнадцать минут за завтраком еле выдерживает. А тут — находиться с ней в одном помещении постоянно? Нет, нет, нет, не бывать этому!
Максима бесило в ней всё: как она ходила тенью — скромницу из себя изображала; как хлопала глазами — прямо сама невинность; как улыбалась во весь рот, притворяясь простодушной; и вообще, как выглядела. Особенно — как выглядела, невзирая на то, что отец провёз её, видать, вчера по салонам, где замухрышку постригли, приодели, в общем, привели более или менее в божеский вид.
А эта её отвратная услужливость! Мать с отцом аж поперхнулись, когда эта дура деревенская кинулась помогать Вере убирать посуду со стола после завтрака. А как у Тёмочки вытянулась физиономия, когда она вызвалась помочь ему с черчением! У того типа никак не получалось изобразить болт в поперечном сечении.
На самом деле, и Максим это явственно видел, Артём просто пытался привлечь внимание отца. Видел, как младший тоже бесится в душе от того, что папашу его ненаглядного приходится делить с чужой девкой, хоть и старается сохранить при этом благостную мину. Привык ведь малыш быть пупом Вселенной. А эта дура ни черта не поняла, но угодить, конечно, рада:
— Давай я тебе помогу? У меня с черчением никаких проблем.
Максим бы её послал, конечно, но Тёма вежливый — выдавил кислую улыбку и пробубнил, что, пожалуй, справится сам.
— Хорошо, но если что — обращайся. Буду рада помочь!
Это да, она уже и не знает, кому ещё свою помощь предложить, всем рвётся услужить, всем желает понравиться. Аж противно.
Разговор с отцом всё-таки выбил у Максима почву из-под ног.
Хотелось срочно, немедленно выговориться. Благо Ренат Мансуров был в сети.
«Прикинь, отец заявил, что это чучело деревенское с понедельника будет учиться с нами!»
«Я в шоке!»
«Я там же»
«Что делать будешь?»
«Пойду убью её. Вариантов мне не оставили»
«А с батей поговорить не пробовал?»
«Ему пофиг»
«Хреново»
«Не то слово! У меня от неё стабильно позывы. Вообще терпеть её не могу. Ну и сам понимаешь, какой это зашквар. Уже вижу, как у бэшек говно из всех щелей лезет»
«Не парься насчёт бэшек. Придёт твоя сестра — встретим её, как полагается»
«Она мне не сестра»
«Ок. Придёт эта девка — будем её гнобить в лучших традициях. Все вместе. Если ты с ней общаться не будешь, никто и троллить тебя ею не сможет. Это раз. А два — загнобим её так, что она сама от нас вскоре свалит».
Загнобим… Это мысль, конечно. И Ренат прав. Если он от неё сразу же и публично открестится, позор от её появления можно свести к минимуму. Только вот… почему-то было не по себе. Почему — Максим и сам толком понять не мог.
Просто возникло внутри неуютное ощущение тяжести. Оно давило, раздражало, мешало чертовски. И ведь не жалость это. Какая тут жалость? Он же не выносит её, ненавидит даже. Нельзя же жалеть того, кого ненавидишь?
Просто… он-то знал своих одноклассников, знал, какую у них могут устраивать травлю… И это отнюдь не то же самое, что из спортивного интереса доводить пошлыми шуточками занудную училку-истеричку.
Это будет настоящая жесть. Издевательства высшей пробы. Над бедной дурой будут с азартом, всем скопом ежедневно измываться, методично ломать ей психику, унижать, сживать со свету.
Хотел он этого? Совсем нет. Ему просто надо одно: чтобы её не было в их классе.
И ведь сколько в городе ещё есть престижных гимназий и лицеев, если уж отец так печётся о своём новом амплуа заботливого папочки. Отправил бы её туда. Да куда угодно, только бы не к ним. Так будет лучше для всех.
Максим всё-таки не удержался — превозмогая себя, сунулся к ней. Его отец слушать, понятно, не станет. Но, может, хоть её послушает.
Она, сидя в кресле, читала книгу, просвещалась. Так увлеклась, что даже не услышала, как вошёл Максим. А увидела его в дверях — заметно вздрогнула, даже книжку из рук выронила.
Он лишь ухмыльнулся — хорошее начало.
Не спрашивая, прихватил стул и приставил к её креслу вплотную. Уселся сам задом наперёд, сложив руки на спинку стула, мазнул взглядом по книге, прочитав на обложке: Стефан Цвейг, затем вперился в неё изучающим взглядом.
Она ещё больше занервничала, опустила глаза на колени. Боится? Ну и отлично. Ему это только на руку. Лучше уж он её сейчас как следует запугает, чем эта дура познает на своей шкуре все прелести их травли «в лучших традициях».
— Что, раскрутила папашу? Прибарахлилась, смотрю… — начал он, беззастенчиво разглядывая её.
Положа руку на сердце, отметил вдруг он, не такая уж она, оказывается, и дурнушка. А если уж совсем честно, то очень даже ничего… Губы такие… Верхняя — чувственно изогнутая, нижняя — соблазнительно припухшая. Да, губы зачётные. Однако какого чёрта? Плевать на её губы и всё прочее, одёрнул он себя.
Она взмахнула длинными ресницами и уставилась на него в полнейшем изумлении:
— Почему ты так говоришь? Я ничего не просила. Он сам…
— Угу, невиноватая я, он сам пришёл, — хмыкнул Максим.
— Но это правда!
— Конечно! Папа же у нас — добрый самаритянин, обожает делать подарки бедным сироткам. Миленькая, кстати, маечка, — он нагло уставился на девичью грудь, самодовольно подмечая про себя, как порозовели её щёки. — Были б ещё формы… у тебя какой размер? Первый? Нулевой? У, как мы засмущались… Ещё скажи, что ты до сих пор девочка.
Теперь уж она густо покраснела, обхватила себя руками и потупила взгляд, но затем тихо промолвила:
— Это не твоё дело.
— Да, — вздохнул он, — тут ты права. Мне абсолютно пофиг, девочка ты или не девочка. И можешь не зажиматься. Было бы что там прятать. И было бы на что смотреть. Плоскодонки меня не интересуют, так что расслабься.
Здесь уж он кривил душой, и намеренно. Грудь у неё была вполне: небольшая, но аккуратная и упругая, как раз в его вкусе, но ей знать об этом не стоило.
Руки она не убрала, но голову вскинула. Посмотрела ему прямо в глаза и спросила с надрывом, будто вот-вот расплачется:
— За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделала?
— Ты? Мне? Плохого? Ты себя-то послушай. — Он вместе со стулом наклонился вперёд. Она инстинктивно вжалась в спинку кресла. — Ты кто такая? Дура. Что ты мне, в принципе, можешь сделать? А я вот могу очень легко жизнь твою жалкую превратить в кромешный ад. Ты ещё горько пожалеешь, что выползла из своего Задрищево, что растрезвонила всем про папочку-губернатора. Поверь, я так и сделаю, если ты только сунешься в мою школу. Даже не сомневайся. И не я один, кстати. Все до единого в школе будут тебя травить. Там с тобой даже разговаривать никто не станет, потому что западло. Ну разве что скажут, какая ты уродина, чмошница и всё в том же духе. Так что как угодно проси отца, чтобы он устроил тебя куда-нибудь в другое место. Но чтобы в моей школе ноги твоей не было, въехала?