Пушки царя Иоганна

И в третьих, по порядку, но не по значению, обычаи. Растреклятые освященные временем обычаи! Что значит, царь батюшка желает устроить театр? Мы Москва — Третий Рим, у нас так не принято! Как это в Мекленбурге знатные господа ездят ко двору на приемы с женами и дочерями? Да господь с тобой, кормилец! В Неметчине хоть верхом на них езди, а тут мы баб своих будем взаперти в теремах держать. А то еще сглазят чего доброго! Единственная отрада — ездить иногда в Кукуй к Лизхен. В принципе бояре знают, что я туда мотаюсь, но поскольку делаю это тайком — закрывают глаза. Правда моя Лиза уже тоже не та робкая и наивная девочка — воспитанница Анны. Бывшая маркитантка раздобрела, обзавелась домом и трактиром при нем. Скопила немало денег и дает их в рост под большие проценты. Таких недоумков чтобы отказались возвращать еще не было, так что бизнес идет в гору. Замуж я ее сам выдал, когда она в первый раз забеременела. Нашелся среди наемников один начисто лишенный щепетильности субъект по имени Курт Лямке. Вправду сказать, Лизхен выбрала его сама. Говорят, он во время одного из сражений начисто лишился возможности иметь детей. Так это или не так, я проверять не стал, но моя маленькая маркитантка теперь замужняя фрау, ну и мне от всего этого как-то спокойней. Муж ее занимается трактиром, дело ведет старательно, разве что напивается каждый вечер, что, учитывая его ситуацию совершенно неудивительно. Но это уже не мое дело, я тут, вроде как и ни при чем, у них своя жизнь, у меня своя, просто маленькая Марта Лямке со временем получит хорошее приданое. Что некрасиво? Ну, как есть.

Выспаться своему царю на сей раз не дали, поскольку из Смоленска прискакал гонец с какой-то важной вестью и незнамо как проперся через все кордоны до моих покоев. Сколько раз говорено, что прежде чем попасть пред мои светлы очи, гонца надобно проверить, депешу прочитать, а то были, знаете ли, случаи. Нет, как об землю горох, написано — царю, значит царю! Ох, чую, зарежут меня бедного через ваше нерадение! Правда, тут я перегибаю палку. В соседней горнице вповалку лежат мои спальники. Они и придворные, они и последний рубеж обороны в случае чего. Правда у них обормотов прямая обязанность охранять мой сон, а не… нет, ну вот как у людей, получается, говорить шёпотом и одновременно басом?

— Эй, вы, чего там стряслось?

— Ой, а ты не спишь царь-батюшка! А мы-то тут твой покой храним, глаз не смыкая…

— Так это ты с открытыми глазами так храпел, идол?

— А тут гонец, от князя Прозоровского из Смоленска…

— И что пишет?

Гонец — молодой крепкий парень с запыленным лицом, делает шаг вперед и, сняв шапку, падает в ноги. Вот еще обычай, который меня откровенно бесит!

— Государь, королевич Владислав прибыл в Литву и собирает войско.

Новость это хоть и неприятная, но нельзя сказать, чтобы неожиданная. Мой драгоценный родственничек все это время плакался, что какой-то мекленбургский выскочка лишил его законного Московского престола. Радные паны, до поры до времени отнекивались, потому как врагов у Речи Посполитой и без того много, а денег как раз мало, но как ни крути, а королевич прав. Семибоярщина его в свое время пригласила на царствие, а в том, что не срослось немалая доля моей вины. К тому же в Польше и Литве у меня много, скажем так, поклонников, желающих свести счеты.

— Долго скакал?

— Три дня государь.

Три дня это быстро, хотя и не рекорд. Но, в общем, человек старался.

— Зовут как?

— Истома Гуляев.

— Вот что Истома, за службу тебе жалую полтину, а сейчас ступай, отдыхать. А вы собирайте боярскую думу, раз уж такое дело. Что значит спят? Я же не сплю!

Вид помятых и заспанных бояр с кряхтением и оханьем рассаживающихся на лавках немного утешил меня и я, устроившись на троне поудобнее, смотрю на них почти ласково.

— Ну что бояре, будем делать? — спрашиваю, едва дьяк закончил читать привезенную гонцом весть.

— Да чего тут делать, государь, — степенно отвечает Черкасский, — все уж сделано. Литва более десяти тысяч войска не выставит, а ляхам надобно границу с турками охранять. А у Смоленского воеводы Семена Прозоровского восемь тысяч ратников, да наряд справный, да за крепкими стенами. Бог даст, отобьется!

Дмитрий Мамстрюкович знает, о чем говорит. Именно он был до последнего времени Смоленским воеводой и укреплялся город под его руководством.

— А если Владислав обойдет город стороной, да и двинется прямиком на Москву?

Черкасский на минуту задумывается, а потом, решительно взмахнув рукой, говорит, как рубит.

— Нет, все лучшие ляшские войска Ригу осаждают, не хватит у них сил и там и там воевать!

Остальные бояре лишь трясут бородами, соглашаясь с прославленным полководцем. К тому же он самый знатный из них всех и потому имеет право первым держать голос. Если бы говорить начал Вельяминов, то косоротились бы, а так все нормально. Кстати, а где Никиту нечистый носит?

— Ты князь Дмитрий Мамстрюкович все верно говоришь, — поднимается со своей лавки Иван Никитич Романов, — а только как быть, если с королевичем запорожцы пойдут?

Вопрос больной. Именно казаки были главной силой многочисленных самозванцев в Смуту и если они в очередной раз поднимутся, то поляки получат тысяч двадцать искушенных в боях и грабежах воинов. С таким воинством королевич запросто сможет блокировать Смоленск и двинуться на Москву. Взять то он её вряд ли сможет, я все это время зря не сидел, но разорения нанесут столько, что и представить себе трудно. А ведь земля только-только отходить начала после смутного времени.

— Государь, — встал еще один боярин, князь Данило Мезецкий, — казаки запорожские, конечно, та еще сарынь[6] и вреда от них много было, да и еще будет, но только мы им немало острастки задали и не пойдут они, на сей раз. Как говорят у них на Сечи — "с Иваном Мекленбургским воевать дураков нет!"

— Это тебе сам Сагайдачный сказал? — нейтральным голосом интересуюсь у попытавшегося польстить мне князя.

— И не только он, — не смущается боярин, ездивший с дипломатической миссией в те края, — а и другие атаманы. Яшка Бородавка к примеру.

— Не гневайся государь и ты князь Данило, — невесть откуда появляется, наконец, Никита Вельяминов. — Да только нет у меня веры воровским казакам. Пообещают им добычу знатную и эти христопродавцы не то что под знамена католиков, а под бунчуки султана турецкого станут.

— Это верно, — сокрушенно вздыхает Мезецкий, — да только откуда у нас добыча? Разорены мы, босы и наги.

От одетого в богатую ферязь боярина это заявление звучит немного комично, но в главном он прав. Все что казаки могли на Руси украсть, уже украли.

— Ладно, бояре, — подытоживаю я, — раз ни у кого больше никаких мыслей нет, то расходитесь. Но вы все же обдумайте, авось чего-либо надумаете.

Бояре, кряхтя и охая, начинают расходиться, и только избранные, так называемый малый круг, через время собираются в моем кабинете. Самый старший из них по возрасту Иван Никитич Романов. Он же самый знатный, потому как принадлежит к старомосковской знати. Во время выборов царя он был сторонником моего безвременно умершего шурина, а после его смерти стал моим. Находящегося в плену у поляков брата Филарета он недолюбливает и побаивается и в этом смысле он самый верный мой сторонник.

— Развлекаешься, государь, — скупо улыбаясь, спрашивает он, намекая на прошедшее только что заседание боярской думы.

— А вот нечего было царя будить, — отвечаю с самым невинным видом, — что нового то?

— Да ничего покуда, — пожимает плечами старший судья недавно созданного приказа Тайных дел. — Разве что, собирались недавно Лыковы, да Плещеевы и еще кое-кто, да толковали о семейных делах твоих.

Услышанное мне совсем не понравилось. Благоверная моя Катарина Карловна своим нежеланием менять веру подложила мне изрядную свинью. Теперь, у моих "верноподданных" появился лишний повод шушукаться по углам гадая не станет ли наследником царского престола неизвестно где выросший и непонятной веры царевич. То, что я собираюсь всех этих болтунов пережить, и посему их это не касается, бояре как-то в расчет не принимают.

6

Сарынь — То же что и сволочь.