Страница 12 из 18
Она не сводила с него тихих очей своих, метельная женщина, то яблоневый цвет, то ледяной снег, женщина из февральских вихрей твоей юности, из тишайшего снегопада твоего детства.
* * *
...саврасовские грачи прилетели и улетели, и над вечным покоем кружили, взметая рясы и бороды святые отцы, и не было среди них священника Никодима. Наташа проснулась, села на кровати. Кажется, наконец, ей удалось приспособить Льва Александровича к тому образу, что жил в ней с детства: был такой мальчик, стеснительный, добрый, в очках и с двойками по физкультуре, он напоминал ей Пьера Безухова, а теперь Лев Александрович напомнил его. Она решила, что те барковские непристойности, что потоком изрыгаются из него и больно бьют по ее классическим представлениям, просто эротическое заикание, одним словом, своего рода двойки по физкультуре. Переводная картинка из детства получилась размытой ровно настолько, чтобы можно было ее дорисовать, и Наташа дорисовывала, смеясь от радости узнавания и долгожданной встречи с тем, что давно уже таилось в ее душе. Льва Александровича она теперь трепетно жалела, представляя, как ему будет хорошо с ней и как поможет она ему освободиться от вечного заикания.
Весь день она напевала, слушала пластинки, готовила — а вечером внезапно сорвалась. Они торопились в ресторан, и Лев Александрович картинно взял ее в такси за колено.
— Как хорошо пахнет, — сказал он, наклонившись к ее волосам. Он сам подарил ей французские духи. И тут, неожиданно для себя, она хлестнула его по руке и выкрикнула: «За духи?! Да?!»
Трудно сказать, кто больше поразился — она собственной выходке или он, только и проговоривший отчетливо, хотя и тихо: дура.
Назавтра она ехала в Сергиев Посад.
— Твое дело, — буркнул он. И бросил трубку.
* * *
На пятидесятилетии отца Лиля Опилкина надралась и поехала в неизвестном направлении с доктором исторических наук Игорем Ивановичем Голубковым. Очнулись они оба, а стояла, надо заметить, дорогая моя подруга, Катюшка, прекрасная летняя, ты бы даже сказала не так, а вот так — восхитительная июньская ночь, и очнулись они возле станции метро «Баррикадная», подле светофора. Оказывается, крупногабаритная Лиля держала доктора наук под руку, а рука у него была в коротком рукаве, то есть наполовину голая. Голая рука историка, сказала Лиля. Вам не холодно? Нет, мне не холодно, знаете ли, да, не холодно, но есть некоторое желание. И чего же вам надоб... Лиля осеклась. Чего же вы хотите? Я хочу, чтобы вы меня, так сказать, поцеловали. Да. Вот так. Лиля, прошедшая огонь страсти, воду чувственной неги и медные трубы отцовских нравоучений, почему-то смутилась. Она представила себя и доктора наук со стороны: большие, даже можно сказать, очень большие, да, Катька? груди, молодое упитанное лицо — и кудрявый профессор в очках, типичный знайка. Но я поцеловала его.
— И как?
Голубиный был, надо отметить, поцелуй. Прохладный клювик. И тут профессор-знайка предложил поехать к нему. Я несколько... но согласилась.
— А то, смотрите, милая моя, я возьму и поеду, так сказать, к дамам легкого поведения.
Знаешь, русский синдром: робок, когда трезв, а напился — сразу на бабу полез. Я, кстати, размышляла на эту тему. Признак духовности. Все физическое, плотское воспринимается изначально, так сказать, генетически как греховное, возможное только в союзе с дьяволом, то есть русский человек, совокупляясь, всегда падает. И профессор решил полететь в бездну. Мы ехали в метро...
— Почему не на тачке?
И я смотрела в стекло на него и на себя как бы со стороны: бомба из группы риска и ее престарелый клиент с комплексами, возможно, в прошлом гей, хотя я считаю, что гомосексуализм — изначально скорее вымысел, чем реальность, вымысел, поверив в который, кое-кто воплощает его в жизнь. Впрочем, дорогая моя Катерина, и многое другое, а точнее сказать вот так — и ВСЕ другое — вымысел, не знаю чей, поверив которому жизнь и создает сама себя, творит формы бесчисленные и многообразные по образу и подобию. Впрочем, я отвлеклась.
— Да, ты отвлеклась.
Мы поднялись на четвертый этаж. Профессор очень суетился и искал ключ. Как ты догадываешься, подсознательное нежелание, а, возможно и постыдный страх впустить меня в свою жизнь проявился именно в этом, он искал и искал, а я начала икать, но, пока, он стоял ко мне спиной, сняла туфли, а как ты наверняка предполагаешь, была все та же прекрасная июньская ночь, когда Иван Сергеевич или он же, но Алексеевич могли бы, проникшись пейзажем, написать чудные строки, но мы, отравленные цивилизацией, проникаемся уже не самим пейзажем, а лишь сходством его с пейзажем живописным или же литературным, тем самым, возможно, робко приближаясь к Богу, поскольку отдаем явное предпочтение образу, пусть пока не прообразу, но не живой материи, и вот, он стоял, бренчал в кармане, как-то один общий наш знакомый гуру под баобабом делился со мной своими повторяющимися сновидениями, где был тот же мотив поиска ключей.
— Придешь завтра?
— А то.
Но он нашел их, а я стояла на пятках, зажав пальцами нос, это лучшее средство от икоты, и дверь распахнулась! Откровенно говоря, глядя на нежные локоны неюного профессора и в его блеклые глазки не ожидала я обнаружить такое великолепие: изысканные, не побоимся, Катя, пошлого слова, изысканные вазы на полу, шикарная, не испугайся и этого вульгарного определения, Катерина, шикарная люстра, правда, потолок низковат, и фарфор, и картины, и антиквариат… И достал он сухое вино. Мы выпили слегка. И он заговорил. И как-то страшно интересно он заговорил, мы заспорили, прямо-таки малые детки, руками замахали.
— А секс?
Ты груба, Катюшкин, груба, понятие секса — понятие нашего времени, у них все такое интимное не просто называлось по-другому, но, я предполагаю, и делалось иначе,
— Е-мое!
Поскольку, поверь, я могу предполагать, у меня есть с чем сравнивать, более того, есть что сравнивать...
— И у меня есть!
...наклонился ко мне, робкой рукой стал пытаться... опустим незначительные скромные детали, столь скромные на самом-то деле, что описание их может выбить слезу даже из камня. Но я ему не далась.
— Лилька?!
— В окно, как ты правильно представляешь, струился летний рассвет, пели птички, свистели электрички, облачка летели по небесам в дальние края, как русские эмигранты, а также и всяческие другие эмигранты, и вообще все было чудненько, и я...
— Ну, и как же он?
Сие отдельная история, заслуживающая отдельного повествования, как сказал бы поклоняющийся баобабу и подрабатывающий в свободное время директором института, и мы не станем помещать ее в сочиняемый нами роман.