Страница 15 из 19
Всем было понятно, что диссертация Шеннона предрекала конец эпохи аналогового компьютера, которому его научный руководитель посвятил полтора десятилетия.
Когда новость о награде достигла Шеннона, он знал, кого благодарить. «У меня есть смутное подозрение, что вы не только слышали об этом, но и имеете некоторое отношение к тому, что я получил эту награду, – писал Шеннон Бушу. – Если это так, то я вам безмерно благодарен».
И наконец Буш взялся подыскать для Шеннона подходящую тему для диссертации в области генетики. Генетики? Это была не менее подходящая сфера приложения талантов Шеннона, чем переключатели. Схемы можно выучить, и гены тоже можно выучить. Но похоже, требовалось врожденное аналитическое умение, чтобы найти между ними логическую связь. Шеннон уже успешно применял свою «мудреную алгебру» на реле. «Еще одна особая алгебра, – объяснял Буш своему коллеге, – могла бы, вероятно, помочь исследовать некоторые законы наследования Менделя». Если говорить по существу, то Буш был глубоко убежден в том, что специализация в какой-то одной области знаний губительна для гения. «В наши дни, когда возникла тенденция выбирать очень узкую специализацию, нам полезно было бы вспомнить о том, что возможности работать одновременно широко и глубоко не ушли в прошлое ни с Леонардо да Винчи, ни даже с Бенджамином Франклином, – говорил Буш в своей речи в МТИ. – Представители нашей профессии – преподаватели – как правило, приветствуют стремление молодых, пытливых и способных умов интересоваться одним маленьким уголком науки и не проявлять интереса ко всему остальному миру… Печально, когда блестящий творческий ум предпочитает жить в современной монашеской келье».
Эта речь предшествовала появлению Шеннона в Кембридже, но произнесенные Бушем слова с легкостью могли относиться и к его ученику. И тогда Шеннон покинул монашескую келью дифференциального анализатора (с почти монашескими ночными сменами дежурящих в тишине молодых людей) и еще более крохотную комнату с вычислительной машиной, работающей с электрическими схемами, и отправился на 320 километров к югу, на Лонг-Айленд, в Колд-Спринг-Харбор, чтобы вернуться оттуда с готовой диссертацией. Если Шеннон и сопротивлялся этому отъезду, то нам об этом ничего не известно.
6. Колд-Спринг-Харбор
Летом 1939 года Шеннон прибыл в одну из крупнейших генетических лабораторий Америки и один изтех научных центров, что вызывали наибольшее смущение – Государственный архив евгеники. В 1910 году, когда это учреждение впервые открыло свои двери, в определенных кругах считалось признаком явного прогресса продвигаться в сторону селекционного отбора «наиболее подходящих семей» и стерилизации «дефективных классов». Основатель этого института утверждал, что «три-четыре процента нашего населения – это боязливый тормоз для всей цивилизации», а его директор даже высылал по почте членам законодательного собрания штатов оценки количества «дефективных» в их округах. К 1939 году это движение зачахло, а преступления фашистской Германии – режима, который воспринимал евгенистов так же серьезно, как самих себя, – окончательно закрепили за ним дурную славу. (На леденящем кровь нацистском плакате 1936 года размещен флаг Соединенных Штатов, а также флаги представителей других наций, которые приняли законы евгеники. Надпись гласит: «Мы не одиноки».) Где-то в списке достижений Вэнивара Буша должна быть упомянута и его роль в уничтожении американской евгеники. Будучи президентом Института Карнеги в Вашингтоне, который финансировал Государственный архив евгеники, он заставил продвигавшего методы стерилизации директора подать в отставку и распорядился об окончательном закрытии офиса 31 декабря 1939 года.
И все же ядовитое дерево принесло свои плоды. Шеннон был там в те последние месяцы, набравшись знаний, которыми можно было воспользоваться. Лишь немногим ученым удалось собрать лучшие данные по вопросам наследственности и наследованию, чем те, что были накоплены евгенистами. В некотором смысле евгеника для современной генетики – как алхимия для химии: позорящий родственник, которого прячут на чердаке. Возможно, лучшая подборка научных данных принадлежала Государственному архиву евгеники, который на протяжении четверти века накопил свыше миллиона каталожных карточек с информацией о человеческих привычках и семейных древах.
Лишь немногим ученым удалось собрать лучшие данные по вопросам наследственности и наследованию, чем те, что были накоплены евгенистами.
Многие из этих карточек были результатом работы нескольких поколений ученых, занимавшихся прикладными исследованиями. Еще больше информации было предоставлено самими субъектами, которые бесплатно предлагали свою помощь в обмен на консультацию по поводу приспособленности к жизни своих отпрысков. В просторном, защищенном от огня хранилище эти карточки стояли в папках, ряды за рядами: физиологические особенности («биохимические недочеты, неспособность различать цвета, диабет»), личностные привычки («недальновидность, бунтарство, благонадежность, раздражительность, агрессивность, популярность, радикальность, консерватизм, склонность к бродяжничеству»), социальное поведение («склонность к преступным деяниям, проституции, наследственная тяга к наукам, алкоголизм, патриотизм, вероломство») и т. д. Каждая черта имела свой кодовый номер, как книга в библиотеке. В поисках информации о способности играть в шахматы Шеннон подступал к папке под номером 4598: 4 – интеллектуальные наклонности, 5 – общая умственная способность, 9 – способность играть в разные игры, 8 – способность играть в шахматы.
В этой генетической лаборатории Вавилона почти в хаотичном порядке хранились хорошие, достоверные данные: мусор (ненадежные свидетельства неопытных помощников, исчерпывающие характеристики людей со странностями) и всякая чертова мешанина. К подобному мусору можно отнести наблюдения основателя института в области так называемой талассофилии, или генетической страсти к морю, которая якобы наследуется, заставляя людей заниматься мореплаванием: «Иногда отец, который не проявляет особой любви к морю, может нести детерминирующий признак, способствующий угасанию этой тяги у его потомков. Теоретически возможно, что у некоторых матерей гетерозиготный или гибридный организм, и если они выйдут замуж за мужчину, который обожает море, то половина их детей будет демонстрировать тягу к морю, а половина – нет».
И даже если Вэнивар Буш оценил эту мысль, благодаря тому, что у самого было в роду несколько поколений любивших море капитанов, бо́льшую часть этого мусора можно было бы свести к простому предположению, что подобная сложная черта – если она вообще имела какое-то отношение к генетике – могла контролироваться одним-единственным геном. Это был тот мрак, в котором происходило изучение генетики в отсутствие серьезных математических расчетов. Пройдет еще более десяти лет, прежде чем биологи откроют двойную спираль ДНК. В отсутствие доказательств, писал Шеннон, можно лишь рассуждать, «как если бы гены действительно существовали». Если выражаться точнее, то без применения статистики и без возможности оперировать гигантским количеством различных черт в масштабе целых наций генетики не смогли бы объяснить ничего более интересного, чем высота стеблей горошка или форма гребня петуха. Евгенисты завязли бы в бесплодных и опасных размышлениях о гене, ответственном за тягу к морю или за вероломство. Когда Шеннон был еще ребенком, такие ученые, как Д.Б.С. Холдейн, Рональд Фишер и Сьюэл Райт, уже начали наводить крупные орудия статистики на биологию, создавая синтетическую теорию эволюции – синтез Дарвиновской теории эволюции и генетики Менделя, о которой Дарвин не подозревал. И их работа придала неожиданной ценности сырым фактам, собранным в хранилище института человеческой селекции. И именно по этой причине Клода Шеннона вытащили из комнаты, где стоял дифференциальный анализатор, и поручили ему продолжить работу в области популяционной генетики. Потребность в натуралистах и сачках для бабочек исчерпала себя: биология, как и построение компьютеров, требовала математиков.