Синие слезы

Конечно же, она никуда не собирается уходить. Только не без объяснений, не без Эрика, не без Дарси, как бы темна ни была синева в его глазах, как бы она ни отливала безысходностью. В ее собственном взгляде отблески стали и острая решимость, и когда он протягивает к ней руку, чтобы прикоснуться и возможно прикосновением тем убедить ее – в чем-то важном, необходимом, она отшатывается от него, словно от морока или чумы. Она старается не видеть за его ожесточенностью тревогу – но видит, и это отвлекает ее, отвлекает от его внезапного в своей осторожности все же свершившегося прикосновения.

Позволь мне, говорит он, и она не понимает, о чем он, но он неожиданно насторожен и практически растерян, пока его пальцы очерчивают ее подбородок, и они теплые, слишком теплые для того, кто сеет смерть и холод. И вдруг для Джейн дело становится не в том, что он делает, и не в том, зачем он это делает, потому что нет разумных причин ни для первого, ни для второго.

Дело в том, как он это делает.

Осторожно, аккуратно, словно бы она величайшее из всех мирских сокровищ, словно бы она его несбывшаяся мечта, он обнимает ее, обвивает ее своим теплом, и это тепло – что родник для умирающего от жажды, что обещание или надежда. Это тепло заставляет ее забыть обо всем – и забыться, потому что оно вымывает из нее прошлое ледяной водой (Тор, магия, недостигнутые цели и испорченные стремления), потому что оно звенит в ее голове чуть хриплым и чуть недоверчивым – это и правда ты. Она не понимает его, этой его странной жажды до нее, но – ей для этого нужно лишь мгновение – она принимает ее, словно это самое естественное, что она может сделать. Он целует ее – размеренно, легко, словно боясь что-то пробудить – в себе, или в ней, или в них обоих, и она позволяет ему, словно это самое естественное, что она может сделать. Быть с ним.

Это самое естественное – снимать с него вещи (футболка Эрика, что он любезно ему одолжил, сам об этом не зная, джинсы – мешковатые не по размеру; его собственная одежда была безнадежно испорчена), и когда его губы на ее ключице, и его дыхание на ее ключице, а его руки оставляют ожоги на ее спине, она старается подавить что-то громкое и совсем уж неожиданное, просьбой или стоном срывающееся с ее губ, потому что Эрик спит за стеной, и он может услышать их, и это – его и ее вместе – объяснить ему она не сумеет – она бы не смогла сделать это даже самой себе.

Секунда, та самая обещанная ей с самого ее рождения судьбой или звездами, та самая, веру в которую она потеряла где-то между собственными сожалениями и просроченными надеждами, оглушает ее внезапно и оглушает ее собственным именем, произнесенным его голосом. Его кожа под ее пальцами твердая, словно железо, что она видела в его броне, и Джейн, неуверенная и осторожная, обнимает его в ответ, неуверенно и осторожно, но искренне. На шее Локи – страшные кровоподтеки, страшные и темные, и она чувствует его боль, и она бы хотела забрать ее – эту его боль, но он не позволяет; он отводит ее руки от своего лица, он прикасается к ним губами сухими, обветренными и горячими, но не целует – словно бы одного прикосновения – для него – достаточно.

Не смотри, говорит он, и его голос что эхо в высоких заснеженных горах, далекий и невозможный, но она слышит этот голос, и она слушает его, и она делает, что бы он ни попросил или потребовал. Она узнает этот голос, потому что порой он снился ей, и он обещал ей миры и ответы взамен на ее ожидание. И когда все заканчивается, когда Локи по-прежнему не выпускает ее из своих рук, она меняет это ее бесконечное ожидание на обещанные им ответы.

– Ты знаешь, что это было? В репортаже.

Его дыхание разбивается о ее висок горячей волной, и он обещает ей – завтра, все завтра, и, немного (но не до конца) успокоенная, умиротворенная, забывшая, кем он является на самом деле, она засыпает, словно проваливается в пустоту.

Из той бескрайней, бездонной пустоты он зовет ее настойчиво, требовательно, и она окликается на его зов, и она открывает глаза – уже, наверное, раннее утро, потому что свет яркий и ослепительный, но – отчего-то, красный. Она осматривает себя, с удивлением обнаруживая на себе одежду, ту самую, что Локи снимал с нее вчера, и оглядывается вокруг – но комната ей незнакомая, чужая, и везде и повсюду дерево вместо бетона и стекла. Локи смотрит на нее размеренно и отстраненно, но все, что она видит в нем – это сделанный им выбор.

Я не могу спасти всех, говорит он, и в его голосе нет сожалений, ни одного. Но я могу попытаться спасти тебя.

– Что происходит? – спрашивает она, поднимаясь на ноги и на ослабевших ногах подходя к окну, пыльному и тусклому, смотря в это небольшое окно – за этим окном красная пустыня, и зной, и небольшие дома, сливающиеся с горизонтом и уходящие за него, и больше – ничего. И Джейн знает – она больше не дома, не на Земле.

Верни меня, требует она, потому что все, о чем она может думать – это Эрик и Дарси, оставленные где-то позади. Верни меня домой, но он, преследующий что-то свое, утраченное, лишь качает головой, и в нем нет ничего, кроме безрассудной напряженности и – немного – надежды, затопленной тоской. Джейн не слышит ни звука, ни дыхания ветра, ни биения времени, и ей страшно, как никогда прежде, как никогда уже наверное не будет, когда он рассказывает ей о планете. Схожая с Мидгардом атмосфера. Население – чуть больше десяти тысяч, маленькая, но достаточная, чтобы затеряться. Он идет в ваш мир, Джейн, произносит он скомкано, но не оправдываясь, почти нет, и она вспоминает – безумный титан, несущий с собой одну лишь войну. И когда он придет, тебя там не будет.

– Я пообещал тебе, что найду тебя, – выдыхает он, и он столь близко к ней, что она чувствует, как его присутствие окружает ее, – но так вышло, что ты нашла меня сама.

Его руки теплые, нестерпимо теплые на ее лице, и она ощущает, как мажет его поцелуй по ее скуле, пока она стоит на месте, не смея сдвинуться ни на дюйм, пока она пытается понять, о чем он, потому что она не помнит ни одного его обещания, отданного ей. Когда все закончится, я вернусь за тобой.

В его словах пепел, и она не верит его словам, и она цепляется за его руку – и она видит, чувствует в нем секундное замешательство, и она думает, что ей этого будет достаточно, ведь ей самой было достаточно – одной секунды. Но внезапно она больше не чувствует его запястье под своими пальцами, и ее секунда обрывается, забытая и бесполезная, и Джейн не слышит больше ничего. В кромешной тишине она находит в себе силы взглянуть на свою руку, но там нет ничего – ничего, кроме пыли, а затем посмотреть Локи в лицо – через осколки его лица сочится ярость, отчаяние и ужас.

Джейн не может отвести взгляда от его лица – она уже знает, оно станет последним, что она увидит, и последнее, что она произносит – мне тоже очень жаль. Она успевает понадеяться, что это – совсем немного – звучит как признание, и, наверное, так оно и есть.

(По крайней мере, его боль кажется настоящей).

***

Вернуться в Асгард – что сделать глоток свежего воздуха, что испить прохладной воды из родника в самый жаркий из дней. Он наслаждается Асгардом, словно сбывшейся мечтой или достигнутой целью – спустя годы.

Асгард встречает его холодом и замерзшим дождем, и это так не похоже на тот мир, что он оставлял позади девятнадцать или двадцать лет назад, что это заставляет его почувствовать удивление и моросящую, словно этот неожиданный и непреднамеренный дождь, тревогу. Тревога та влагой прилипает к подолу его плаща – ветер холодный и обжигающий в том холоде, и он становится все сильнее, кусается все настойчивее, и Локи решает переждать непогоду в одном из трактиров по дороге. Способный переживать любые холода, рожденный в самом ледяном из девяти миров, он не испытывает к ним ни малейшей привязанности или хотя бы расположения.

В трактире пыльно и душно, пусть и народу немного – духота та вызвана скорее замкнутостью пространства, но зато – тепло, и этого достаточно. Он плотнее закутывается в плащ, но снимает перчатки – в них пока нет необходимости, и просит что-нибудь согревающего. Асгардец за стойкой молод, и болтлив, и излишне прост – его голос переплетается с голосом своего собеседника и звучит для Локи отдаленным незначительным шумом.