Страница 4 из 8
– Да, Вячеслав Алексеевич. – Абрамцев поправил сложенный уголком платок в кармане пиджака. – Екатерина Васильевна забирает картину. Жаль, что вы не успели её упаковать.
Сторонний человек ни за что не распознал бы в голосе Абрамцева недовольство. Слишком уж мягко, непринуждённо он говорил. Но Савельев сразу понял, что Дмитрий Иванович удивлён и по-своему рассержен. Он предпочёл бы скорее вернуться на выставку.
– Очень, очень жаль, – медленно произнёс Савельев и встал из-за стола.
Абрамцев, конечно, не сказал Кате, что вопреки её желанию, да, собственно, ещё до того, как она успела это желание озвучить, поручил ему, Савельеву, сделать рентген картины. И они теперь оба знали, что скрывается под внешним слоем. Оба понимали, какое это имеет значение. И всё же Абрамцев вот так, с непринуждённостью, выпускал «Особняк» из своих рук. Дмитрий Иванович всегда был понапрасну щепетилен в общении с друзьями. Да, Кате повезло, что их с Абрамцевым связывала давняя дружба. Савельев не стал бы с ней церемониться.
Подумав так, он беззвучно усмехнулся, но всё же прошёлся к мольберту, на котором до сих пор, уже отреставрированный, стоял «Особняк» Берга.
– Интересное полотно. И, знаете, работа оказалась не такой простой.
Савельев всеми силами оттягивал расставание с картиной. И говорил. Много говорил. Будто надеялся, что Катя в последний момент изменит решение и оставит её для дополнительных исследований.
– Тут по краям были затёки воды. Старые. Думаю, им было лет пятьдесят. От таких сложно избавиться. – Савельев мизинцем, не прикасаясь к лаку, показывал на участки, о которых говорил.
Катя и Абрамцев переглянулись, но так и не успели ничего сказать, им помешал Максим. Он всё это время молчал, а тут стал расспрашивать о проделанной реставрационной работе. Сейчас, без кепки, он ещё больше напоминал отца. И голос… Ровный, выдающий отдельные нотки глубины. Когда-то так же говорил Шустов-старший. Ну или почти так же.
– О, тут всё интересно, – с готовностью отвечал Савельев. – По центру такого затёка краски оказываются светлыми, да. А вот по краю получается тёмный ободок из грязи и частиц пигмента. Ведь пигмент вымывается из центра и расходится по краям. Так вот, грязь убрать несложно, а пигмент устранить до конца не получается.
– Я ничего не вижу.
Максим внимательно разглядывал указанное место. Потом достал смартфон и стал фотографировать – и полотно, и мольберт, и стоящие поблизости стеллажи, и самогó Савельева.
– Ну, в таких случаях приходится прибегать к тонировке. А вы, молодой человек…
– Вячеслав Алексеевич! – твёрже сказал Абрамцев.
– Да, да, – Савельев неподвижно стоял у мольберта, но произнёс это таким голосом, будто дважды отмахнулся от надоедливого собеседника. Потом уже, смирившись, повторил спокойно: – Да. Только скажите, что вы собираетесь делать дальше? Картина-то… интересная.
– Я…
– Это уже не наше дело, Вячеслав Алексеевич, – вмешался Абрамцев. – Уверен, Екатерина Васильевна лучше нас знает, как поступить с полотном.
– Ну да, – вздохнул Савельев.
Он и не надеялся услышать ответ. Помедлил несколько мгновений и наконец стал заворачивать картину в ткань.
Вскоре Савельев остался один. В своём тесном, пропахшем растворителями и масляными красками мирке, куда давно не пускал ни друзей, ни родственников. Собственно, за последние годы к нему никто и не напрашивался.
Когда-то Савельеву нравилось общение. Каждый человек казался таинственным полотном, покрытым своей лаковой плёнкой – пожелтевшей, грубой и скрывающей истинное лицо. Всякий раз Вячеслав Алексеевич с увлечением брался за раскрытие подлинного красочного слоя людей. Слово за слово изучал их, будто делал пробные расчистки разными эмульсиями. Авторская живопись неравномерна: некоторые мазки лежат выше, некоторые ниже. При неосторожности, глядя лишь на один пробный участок, можно снять не только лак, но и красочные пигменты, а значит, исказить картину. И каждая новая ситуация: прогулка по набережной, совместные праздники или работа, даже болтовня вечером по телефону – всё это становилось для Савельева чем-то вроде пробы-шурфа, по которому он распознавал неровности нанесённых мазков. Но всё это было в прошлом. Слишком часто под лаковым слоем, обещавшим нечто совершенное, оказывалась серая заурядность – неумелая мазня с неоправданными потугами на исключительность. Картины обманывали реже, чем люди.
В мастерскую давно вернулась тишина. Возле высоких окон зелёными и синими огоньками подмигивали регуляторы влажности и поставленное на зарядку оборудование. И Савельев, заворожённый, смотрел на них. По-прежнему стоял у двери в коридор. Будто надеялся, что в последний момент Катя одумается.
Он даже забыл про ждавшие его на рабочем столе компрессы. Такое с ним случалось редко.
Наконец понуро вернулся за рабочий стол. Рассеянно взглянул на перепачканный в краске безымянный палец. Ещё долго так сидел – тихо, неподвижно. И гадал, как сложится судьба картины: доведётся ли кому-то узнать о скрытых в ней загадках, доведётся ли кому-то их разрешить?
Глава третья. Аня
Аня впервые увидела Максима две недели назад, в столовой. Тогда он вступился за худосочного парня из иллюстраторов. Глупая забава – выхватить рюкзак и не отдавать его, шутливо перебрасывая друг другу. Аня в начале семестра вернулась из Мадрида – перевелась из Европейского института дизайна – и уже два раза видела здесь подобные сцены. Ей было неприятно. Она думала вмешаться, выручить бедолагу, который только мямлил что-то неразборчивое, но так и не осмелилась. А Макс ему помог. И Ане это понравилось. Сейчас, оказавшись у него в гостях, она так и сказала:
– Ты молодец. Вступился за друга.
– Он мне не друг, – Максим вяло пожал плечами.
– Ещё лучше! – обрадовалась Аня.
– И он сам виноват.
– Это почему?
– Настучал в деканат, вот почему! – довольный, пояснил Дима, Анин брат.
Дима разглядывал деревянные панно на стене. Будто впервые здесь оказался. Оставив трость у дивана, он прихрамывал, но даже не пробовал опереться рукой о стол или тумбу. Он всегда так делал, когда на него кто-то смотрел.
– Тот парень в общаге живёт. Вот и настучал, что в соседней комнате курят.
– Это правда? – удивилась Аня.
– Что курит или что настучал? Да и какая разница?
– Ты всё равно молодец. – Аня хотела положить руку на плечо Максиму, но сдержалась. Вспомнила, что он не любит, когда к нему прикасаются чужие люди. Об этом ей сказал брат.
Дима весь месяц зазывал Аню в Клушино, обещал познакомить с Максом и был явно доволен тем, что у него есть не просто друг, а друг со странностями. Пытался эти странности как-то заострить, преувеличить – рассказывал всякие нелепые истории.
– Он и руки́ никому не жмёт! Сейчас уже привыкли, а на первом курсе смеялись. Все утром здороваются, только он стороной обходит. А ещё он никогда не отмечает дни рождения.
– Почему?
– Сама спроси.
И Аня спросила. Это был её первый вопрос. Макс не растерялся, только с недовольством посмотрел на Диму.
– Я ему предлагал на день рождения добавить на зеркалку, так он отказался. Хочет сам накопить, – Дима не обращал внимания на сердитые взгляды друга. Кажется, привык к ним и научился не реагировать.
– Ты знаешь, я не принимаю подарков, – спокойно ответил Максим.
– А что плохого в подарках? – тут же спросила Аня.
– Я не говорю, что в них что-то плохое. Просто не отмечаю дни рождения и не принимаю подарки.
– Вот! – торжественно подытожил Дима.
– Думаешь, что праздновать дни рождения – это как комплекс Иисуса Христа? У меня был знакомый, он так и говорил.
– Нет, – Макс устало качнул головой. – Я просто не отмечаю дни рождения.
– Он вообще ничего не отмечает! – не останавливался Дима. – Так и не приехал к нам на Новый год.
Вообще Макс оказался не таким уж чудаком. Однако Ане он всё равно понравился. В нём угадывалось что-то спокойное, размеренное. Да и голос был приятной глубины. Хотелось вытянуть из Макса хоть несколько фраз, чтобы послушать, прочувствовать этот голос, однако он оставался молчаливым. За него тараторил Дима: