Страница 24 из 27
– Наталья Ивановна, да что ты, оглохла, что ли, мать моя? Ей говорят, здравствуй, а она и ухом не ведет!.. Посиди-ка со мной…
Наталья Ивановна слабо улыбнулась: то была всей Москве известная Марья Ивановна Римская-Корсакова, величавая старуха в чепце, полная какой-то ровной и глубокой доброты и достоинства.
– Своих красавиц привезла? – продолжала Марья Ивановна. – Садись, посиди со старухой… Девки мои со мной, а Григорий провалился куда-то… С тех пор как этот зуда Пушкин появился в Москве, все точно в Содоме и Гоморре закружилось…
– Терпеть не люблю!.. – садясь в кресло, сморщилась Наталья Ивановна. – Мы хоть с ними домами и незнакомы, но молва-то идет… Сущий вертопрах!.. Мои достали было тут стишки его какие-то скоромные, так я им так по щекам нахлестала, что любодорого… А стишки поганые в печке велела при себе сжечь… Пустой парень…
– Ну, быль молодцу не укор… – примирительно сказала Марья Ивановна. – Кто молод не был? А ты слышала, как государь его на коронации-то принял?.. А после того были мы как-то в театре, а он с Соболевским и войди в зал – все про сцену-то враз забыли, и все глаза и бинокли на него повернулись… Так Москва одного Ермолова разве встречала… Я двадцать шестого числа вечер для него устраиваю. Вся Москва будет… И ты своих привози: жених хоть куда!
– Ну, ты скажешь тоже, Марья Ивановна! – посмотрела на нее с неудовольствием Наталья Ивановна. – Гол как сокол… И картежник, и юбочник, и с отцом, говорят, ругается насмерть, и фармазон, и будто дурной болезнью болен – адъютант Дибича, этот… как его? – намекал как-то… Какая дура за него выскочит, досыта наплачется…
– Денег-то у него, верно, немного, да зато теперь самому государю известен… – отозвалась Марья Ивановна, которой было неприятно злословие старой приятельницы. – А это при уме даст все… А ума ему, говорят, не занимать…
– Да какой же это ум, коли жизнь-то у него дурацкая? – пренебрежительно сказала Наталья Ивановна. – Нет, нет, подальше лучше…
По блистающей зале прошла волна: в дверях стояли московские львы.
– Пушкин приехал… – восторженно зашептали все вокруг. – Смотрите: Пушкин! А с ним кто это?.. Ну, конечно, Соболевский… А это Гриша Корсаков… Пушкин, Пушкин!..
Красивые, серьезные глаза Александры Гончаровой, старшей сестры Наташи, засияли: она боготворила поэта…
Иогель мягким, ватным шариком подкатился ко львам.
– Надеюсь, вы приехали сюда, господа, не только для того, чтобы острословить?.. Господин Пушкин, вы еще не разучились танцевать? Покажите же пример другим!.. Посмотрите, какой цветник красавиц… Прелесть! Прелесть!..
Пошутили, посмеялись, и Пушкин склонился перед Наташей. Она вспыхнула: знаменитый поэт подошел к ней первой!.. И они понеслись в вальсе…
С его стороны приглашение Наташи было только маневром. Его сердце в Москве было уязвлено. Наиболее жгучие уязвления претерпел он от Софи Пушкиной, его однофамилицы, полуденной брюнетки с греческим профилем. Он сам признавался друзьям: «Я вижу раз ее в ложе, в другой на бале, в третий сватаюсь». Но ему отказали.
В последнее время он вдруг стал много думать о женитьбе. Вторая красавица, которая затронула сердце поэта, была Саша Корсакова. Когда он видел Софи, ему казалось, что весь мир в Софи, а когда он, как теперь, вальсируя с Наташей, урывками видел бархатные глаза Саши, он понимал, что перед таким взором и умереть счастье… Красоту Наташи он хотя и заметил, но она была еще слишком девочка…
Вальс кончился, Пушкин отвел Наташу на место, расшаркался и, сопровождаемый ревнивыми глазами Азиньки, так называли Александру Гончарову домашние, направился к Саше Корсаковой. Ее глаза тепло сияли ему навстречу, и он с обычной легкостью вступил с красавицей в разговор… Но им не дали поговорить и минуты: дамы осаждали знаменитого поэта.
– А скажите, правда это, что вы, господин Пушкин, собираетесь служить? – говорила одна, смакуя кончиками губ мороженое.
– Как служить? Зачем служить? – ужаснулась другая, обмахиваясь веером. – Обогащайте лучше литературу вашими высокими произведениями…
– И разве к тому же вы не служите уже девяти сестрам, музам? – щебетала третья. – Существовала ли когда-либо служба более прекрасная?
Саша смеющимися глазами смотрела на эти атаки и на явно польщенного всем этим фимиамом поэта. Но зажигательные звуки мазурки разом оборвали все эти восторги, и Пушкин понесся с Сашей по залу. Чары Софи померкли: он решительно ошибался – только у этих маленьких, беленьких ножек его счастье!.. Но попытка сватовства тоже окончилась неудачей.
Марья Ивановна издали следила за парой: конечно, это не граф Самойлов, сватовство которого к Саше расстроилось год тому назад, но Саше ведь уже двадцать два…
А Наталья Ивановна смотрела совсем неодобрительно: чистая обезьяна и голоштанник к тому же, и фармазон, и вольтерианец…
Было уже около полуночи. Веселье било ключом. Молодежь блаженствовала. Блаженствовали и Пушкин с друзьями. Наконец, Соболевский притворно зевнул и лениво проговорил:
– Поедем в Грузины, к цыганам, господа… Мне вся эта преснятина решительно приелась…
– Здесь пресно, поедем на Пресню!.. – сострил Гриша Корсаков.
И, хотя никому из них совсем не хотелось покидать веселого бала, они, сопровождаемые взглядами всего зала, пошли вон. На пороге Пушкин обернулся, чтобы взглядом проститься с Сашей, но глаза его нечаянно встретили взгляд Наташи, которая, чуть-чуть, очаровательно кося, смотрела на него из-за веера. Она смутилась, потупила глаза, а Пушкин с деланным равнодушием вслед за приятелями спустился в швейцарскую… Еще несколько минут, и бешеная тройка пегих Соболевского – ее знала вся Москва – понесла приятелей темными улицами к цыганам…
Аккуратный Бенкендорф в очередном всеподданнейшем докладе его величеству сообщил, между прочим:
«…Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью. За ним все-таки следят внимательно…»
Вырвавшийся из деревенского заточения Пушкин со всей своей неуемной страстью погрузился в светскую жизнь Москвы. Его появление в Первопрестольной вызвало волнение во всем обществе. Он вошел в моду. Его зазывали во все салоны, где он с большим успехом читал своего «Онегина» и «Бориса Годунова». На одном из таких вечеров он познакомился с польским поэтом Адамом Мицкевичем, высланным из Польши, с которым у него сложились теплые дружеские отношения.
Чаще всего Пушкин в Москве общался со своим приятелем Соболевским.
Сергей Александрович Соболевский – внебрачный сын екатерининского вельможи Соймонова. Он был на четыре года моложе Пушкина, но успел уже занять почетное место среди золотой молодежи Москвы. Он блестяще кончил образование и латинским языком владел настолько, что свободно мог переводить на него карамзинскую «Историю Государства Российского».
В короткое время он на всю Москву прославился своими любовными похождениями. Пушкин звал своего молодого друга Калибаном, Фальстафом, а то и просто обжорой и даже животным. Ни такими эпитетами, ни такими качествами тогда не оскорблялись и прославляли их даже в стихах – до сих пор сохранилась меткая эпиграмма Соболевского на брата Пушкина, Льва:
Тем не менее литературная братия высоко ценила Соболевского. Грибоедов, Баратынский, Дельвиг читали ему свои произведения и дорожили его советами. Пушкин посвящал его во все свои дела, и иногда случалось в трудную минуту, за неимением свободных денег, Соболевский давал ему для заклада свое столовое серебро…
Будучи в Москве, Пушкин не мог не посетить своего давнего друга П. Чаадаева, любомудра и философа…