Великая сила искусства

Пациент интерес к Виктору Дарьевичу потерял и снова уставился в окно. На тумбочке рядом с постелью лежали какие-то исчерканные карандашом бумаги. Виктор Дарьевич с вежливым: «Разрешите?» – потянулся посмотреть.

Он успел увидеть что-то вроде очень ровного кабачка или огурца в авоське и в углу листа что-то вроде детской вертушки. А потом мир кувыркнулся, и Виктор Дарьевич обнаружил, что смотрит на носки собственных ботинок на фоне светлого, недавно перекрашенного потолка, и при этом у него на редкость неприятно звенит в ушах. Ноги дернулись и упали на пол.

Удар у Лавра Сандриевича был поставлен хорошо, да и скорость для человека его сложения была отличная. Виктор Дарьевич имел все шансы не добраться до тревожной кнопки, если бы его пациент не отвлекся на другое, куда более важное дело: очень быстро он рвал изрисованные листы на кусочки и пихал клочья в рот, поспешно пережевывал. Бумага не помещалась в рот сразу, по подбородку текла струйка слюны, но безумный инженер не сдавался.

В общем, кнопку Виктор Дарьевич нажал, и через три секунды в палате стало намного больше людей в белых халатах, и они вместе с пациентом быстро изобразили скульптурную группу «Медицина одерживает победу над заболеванием». Но Лавр Сандриевич почти не сопротивлялся. Когда его записи были уничтожены, он успокоился и не пытался драться, даже когда медбратья выкручивали ему руку. Один из медбратьев подал руку Виктору Дарьевичу, и он, наконец, поставил пол и потолок на нужные места. И, отдышавшись, назначил пациенту рвотное немедленно, потому что качество бумаги во Всероссийском соседстве, конечно, было на высоте, но это не повод пожирать ее целыми листами.

Вести беседы, когда пациент наелся бумаги и чуть не отправил своего лечащего врача в нокаут, было бессмысленно. Виктор Дарьевич прислушался к звукам из санузла, понял, что поглощенная Лавром Сандриевичем информация стремится на волю, но, увы, уже в непригодном для восприятия виде. Стряхнул с халата прилипший клок бумаги – тот медленно и печально спланировал на пол, перевернулся, и на нем обнаружилась лопасть то ли вертушки, то ли корабельного винта. Виктор Дарьевич поднял его и положил в карман, скорее из любви к чистоте, чем из желания разбираться в рисунке: грязь в Медкорпусе царапала нервы, как звук железа по стеклу.

Дойти до кабинета спокойно в этот день Виктору Дарьевичу было не суждено. Стоило ему выйти из стационара и устремиться туда, где успокаивающе поблескивала табличка «Заведующий Когнитивной Частью», где в столе ждала спрятанная от чужих глаз пепельница и можно было попросить уже принести чаю и каких-нибудь бутербродов из столовой, раз уж обеденное время давно осталось позади, как в коридоре возник неотвратимый, как возмездие, и такой же всеобъемлющий Врат Ладович.

– Витенька, – пробасил он, животом перекрыв отход к отступлению, – нам бы поговорить спокойненько.

Мечты выкурить сигарету развеялись, как утренний туман. Виктор Дарьевич открыл кабинет, и туда сначала прошел живот Врата Ладовича, за ним сам Врат Ладович, а уже потом – Виктор Дарьевич.

– Валя сейчас подбежит. У него там лаборанты что-то противоестественное с микроцентрифугой сделали, он разберется и придет, – сообщил Врат Ладович, умостившись на жалобно скрипнувшем стуле. – А Юру ты сам позвони, а то я что-то не дозвонился.

Перед мысленным взором Виктора Дарьевича проплыла сигарета, кокетливо вильнула фильтром и растаяла. Если уж Врат Ладович решил говорить гэбней, значит, дело затянется. А главное, расспрашивать его до того, как все соберутся, бесполезно. Лучше звонить Юру Карповичу, и хорошо, если он не на операции.

Валентин Ананьевич явился злой, как леший, – должно быть, лаборанты загубили не только центрифугу. Оборудование – дело наживное, Бюро Патентов деньги все равно выделит, не на одно, так на другое, а правильно тратить деньги Медкорпус умел. Правильно – это на лучшее и не трясясь над каждым грифоном. А вот образцы для исследований иногда доставать – мороки не оберешься. То подходящих случаев нет, то они есть за тридевять земель, а транспортировать трудно, а то у какого-нибудь дефективного гуманиста нервы не выдержат, и он возьмет и загубит результаты полугодовых трудов, сволочь. А у Валентина Ананьевича, как назло, была слабость к тонким вдохновенным натурам, которые теории строили прекрасные, а на практике имели дурную привычку падать духом.

Юр Карпович, к счастью, оказался свободен, и Виктор Дарьевич все-таки позвонил в столовую и попросил чаю на четверых.

– Дела у нас такие, Витенька, – Врат Ладович подул на кружку и поморщился: слишком горячо. – Пока ты там по радио население убеждал в преимуществах когнитивного метода, явился к нам фаланга.

Виктор Дарьевич на первой части чуть не поперхнулся, зато на второй проглотил невысказанное и обратился в слух.

– Что-то быстро, – нахмурился Юр Карпович. – И как успели узнать?

– Может, и не успели, – покачал головой Врат Ладович. – Он же не тебя, Витенька, искать пошел и даже не ко мне. Он в регистратуру пошел, как всякий честный гражданин.

Гэбня переглянулась и обменялась усмешками. В регистратуру – это правильно. Это очень хорошо, что в регистратуру. Потому что на карту Лавра Сандриевича они сразу же гэбенную печать пятого уровня доступа хлопнули. А пятый уровень доступа – штука очень удобная. Так что регистратуру фаланга мог хоть обнюхать – никакой информации о Лавре Сандриевиче там не было в полном соответствии с инструкциями, которые не позволяли такую информацию показывать даже вездесущей Еглае Андреевне, заведующей регистратурой, у которой была хватка сторожевого пса и кличка Моль.

– Вслепую тычутся, – поднял брови Валентин Ананьевич. – А зачем?

Была у Валентина Ананьевича привычка озвучивать то, что остальная гэбня думала про себя. Поначалу намучились с ним, пока не отучили его эту привычку применять в присутствии Бюро Патентов, а то неудобно иногда выходило.

Но и правда, зачем?

Если родственники потеряли, то опять: ПРИЧЕМ ЗДЕСЬ ФАЛАНГИ? Расследовать похищение гражданина – дело Столичной гэбни, а никак не личной цепной нечисти Бюро Патентов.

Если бы по собственной инициативе влезли, Виктор Дарьевич не удивился бы. Вечно у фаланг зудело любопытство, впору мазать антигистаминным. Но снова не складывалось: слишком рано явились.

Вот если бы их послало Бюро Патентов, было бы логично. Пропала надежда росской инженерии, впору бить во все колокола и поднимать по тревоге Силовой Комитет. Такие-то вещи Бюро Патентов обязано контролировать лично, всеми четырьмя головами.

Оно и проконтролировало, когда отправило пациента в Медкорпус для лечения. Запретив, между прочим, выдавать информацию об этом кому угодно. В частности, фалангам. Что само по себе странно: так мозг человека мог бы скрывать информацию от собственных рук.

Первый день скрывать, на второй – отправить шаловливые ручки прощупать тайники.

– Тотализатор у них там, что ли, – усмехнулся Юр Карпович и тонкими пальцами взял ириску из вазочки. Хороши были у Юра Карповича пальцы – пальцы хирурга, такие точные в движениях, что муху на лету поймать могут. Вот лицом не вышел – как будто не в печи его пекли и даже не женщина рожала, а словно скальпелем вырезали из живой основы, в несколько надрезов черты наметили, а потом стружку снимали. И улыбка кривая у него была, как будто у резчика рука дрогнула. – Половина ставит на нас, половина на фаланг.

– Думаешь, послали их к нам? – Врат Ладович пожевал губами и выгреб из вазочки оставшиеся конфеты. – Сложно, возни много, а смысла маловато. Да и больно быстро он ушел, фаланга этот. Если бы был уверен, что пациент у нас, он бы к тебе, Витенька, клещом прицепился. И правда походит, что вслепую тыкался. А как сам пациент?

– А сам пациент о фалангах знать не знает, – за годы в гэбне Виктор Дарьевич научился распознавать, на какой вопрос отвечать. – А если и знает, то мне не скажет, потому что я шпион из Европ и скотина последняя.

– Не повезло, – покачал головой Валентин Ананьевич. – И уровень гэбенный…