Страница 11 из 17
Она в «Отрывке», по своей природе консервативная и боязливая, встревожена этой защитой Божества; она считает слова своего возлюбленного «мятежными» и спрашивает, «ужели нужны для убежденных убежденья»? Она не хочет рассуждать:
Убежденному действительно не нужны убежденья, и терпеливому не трудно ждать. Но в том и дело, что Баратынский по существу не убежден и не терпелив. Он знает, что «нет на земле ничтожного мгновенья»123, но все-таки медленный ход мгновений не тешит его: он стремится «возмутить природы чин»124, с «безумным ожиданьем» вслушивается в мятежный рев водопада и не хочет «в покое раболепном» ждать своей кончины от «медленной отравы бытия»125.
Он оплакивает присущий всему человеческому «закон уничтожения»126, но вместе с тем разрушительности времен противопоставляет то, что он вечен для себя, что мгновенье ему принадлежит, как он принадлежит мгновенью. Так он колеблется между смиреньем и протестом, но это колебание, в соответствие общему характеру его творчества, не горит само и не жжет вас. У Баратынского нет мученичества веры, нет и мученичества безверия. Именно это и не сделало его великим. Духовный центр его жизни коренится не в религии, хотя Баратынский и понимает всю жгучесть ее проблем. Баратынский живет эстетикой. Правда, иногда ради неприхотливой лени, ради любезного ему союза с бездействием, он остывает и к гармонии стиха. Но кто раз услышал в себе прекрасные созвучия, кто тешился «златою игрой» стихов, тот никогда уже не перестанет слышать и слагать их в глубине своей души. В песнях муз Баратынский нашел себе отраду, смысл мира. От тех волнений его внутренней жизни, которые остались за порогом его поэтического дома, он сохранил в душе «идеал прекрасных соразмерностей», который и спасал его «в дни безграничных увлечений, в дни необузданных страстей». Поэзия является его этикой, поэзия спасает его и учит его бескорыстию, потому что в искусстве находит он «возмездие искусства»127.
Но этого мало. Поэзия, красота, не только радует его лирными струнами, не только умиротворяет его дух, – она ручается ему за смысл и строй мира, за то, что мир есть именно космос, гармония и порядок. Глубоко проникая в сущность поэзии, Баратынский захотел «жизни даровать согласье лиры». Идеал прекрасных соразмерностей, золотая мера вещей из сферы внутренних впечатлений переносится на всю Вселенную. И на первый взгляд хаотическая, Вселенная отзвуков лиры, – той самой, какую некогда держал Орфей, – начинает сама слагаться в прекрасную соразмерность. Разве могут борьба, противоречие, разлад лежать в необходимой основе такого мироздания, где живет поэзия? Баратынский понимает, что в самой рифме есть нечто мистическое и утешительное: может ли не быть сокровенной гармонии в таком мире, где возможна рифма? Согласная, радостная встреча звуков, мелодичный звон сдружившихся слов, которые за минуту были далеки одно от другого и внезапно сблизились вдохновенной силой, открывшей в них затаенную от века симпатию, – разве это не говорит, что мир есть мера? Покуда в мире звучит рифма, можно довериться ему, ибо рифма – внешний знак глубокой музыкальности бытия. И кто владеет ею, кому она отзывается на зов встревоженной души, тот чувствует, что он прав, что он сказал нечто важное и нужное. Рифма – звучащее проявление и доказательство истины. Греческому поэту или римскому оратору толпа оказывала поддержку своим сочувствием, своим рукоплесканьем, – но поэта современности кто одобрит, кто восхвалит?
Так понимает Баратынский поэзию и ее легкокрылую вестницу-рифму. Только они дают смысл и красоту его жизни. Оттого и было ему жутко видеть, что жизнь окружающая беднеет поэзией, что «ребяческие сны» последней исчезают при свете просвещения, спугнутые «общей мечтой», которая «час от часу насущным и полезным отчетливей, бесстыдней занята»130. Природа, обиженная тем, что человек в суете своих изысканий стал пытать ее «горнилом, весами и мерой», закрыла свои вещие уста и молчит, и больше не кажет своих примет. Мир стал прозаичен. И трагична в нем судьба последнего поэта, который среди рассудочных поет о страсти, о чувстве, о вере: над ним смеются, он от смеющихся хочет уйти в безлюдный край, но проза расселила людей повсюду, и «свет уж праздного вертепа не являет, и на земле уединенья нет». Непраздная, промышленная земля не может быть убежищем поэта, и он уходит к морю. Оно имеет то разительное отличие от земли, что не изменило своего лица с первого дня творения и, не покорившееся человеку, им не опошленное, сохранило свою первозданную космическую картину. Ровесники земли, если бы воскресли, не узнали бы ее, изменившейся от человеческих перестроек, а море – все то же.
Поэт пришел к морю, в котором некогда Сафо132 погребла несчастный жар своей отверженной любви, и в этом же море погребает и питомец Аполлона свой отверженный «бесполезный дар». И, быть может, потому, если звуки земли привычны для человеческого слуха, то голос моря приводит человека в смущение.
122
Там же. – С. 156.
123
Цитата из стихотворения «На посев леса» (1842) (там же. – С. 218).
124
Парафраз цитаты из стихотворения «Буря» (1824):
(Там же. – С. 122)
125
Цитата из того же стихотворения (там же).
126
Цитата из стихотворения «Финляндия» (1820) (там же. – С. 73).
127
Из стихотворения «Богдановичу» (1824) (там же. – С. 119).
128
Стихотворение, написанное в 1832 г. (там же. – С. 167).
129
Цитата из стихотворения «Рифма» (1841) (Баратынский Е.А. Стихотворения. – М.: Гослитиздат, 1945. – С. 249–250).
(Баратынский Е.А. Полн. собр. стихотворений. – Л.: Сов. писатель, 1989. – С. 196).
130
Цитаты из стихотворения «Последний поэт» (1835):
(Там же. – С. 179)
131
Цитата из того же стихотворения; далее цитируются его заключительные строки (там же. – С. 179–180).
132
Сафо – греческая поэтесса (VII–VI вв. до н.э.), которая, по преданию, бросилась со скалы в море, отвергнутая Фаоном.