Рожденный на селедке

- Это ты-то безвинно пострадавший? – удивился светловолосый. – А кто вчера наплевал на все принципы морали, соблазнил жену почтенного казначея и немилосердно отлюбил её в попу при разгневанном муже и парализованном коте с одним глазом? Вот в жопе-то свой пафос и оставьте, как и манеры.

- Увы, Матье. Когда вино мой ум в свои объятья принимает…

- Знаю, знаю. Ты всех женщин начинаешь любить. Особенно в тугую попку, старый, - вздохнул паренек.

- И ничего не помню. Вообще.

- Ну, невелика потеря. Но нам пора в путь, сиятельный и вонючий граф.

- Так рано не привык я выезжать. И голова болит, словно адский улей, - поморщился тощий, заставив паренька в очередной раз вздохнуть. – Воды хочу, вина и прелестей земных.

- Тогда с казначеем сам разбирайся. И за воду, и за вино, и за прелести, которые ты ему вчера отбил до предрассветной синевы.

- А знаешь, пусть. В страданьях рыцарь закаляет волю, - побледнел мужчина, заставив светловолосого рассмеяться. – Дорога ждет, Матье. А там и воду мы найдем, и почести, и вино… и другое тоже. Подай Ирон и в путь, Матье.

- Мчусь со всех ног, сиятельный граф. Лишь вещи захвачу, - усмехнулся паренек и, заправив рубаху в штаны, направился к дому.

- Скажи, Матье, откуда столько желчи на языке твоем, который жжет огнем и перцем, - спросил граф Арне де Дариан, важно раскачиваясь в седле, как пьяный брадобрей, впервые севший на лошадь и возомнивший себя рыцарем.

- То не желчь, а правда, старый, - ответил я. И это было чистой правдой. Чистейшей, как слеза Беатрис, герцоговой дочки, что является моей негласной дамой и ждет, когда я наконец-то стану рыцарем, обзаведусь собственным замком и пятком ублюдков, строящих мне козни.

- Еще в первый день я понял, что язык твой мечу подобен, - ничуть не смутившись ответа, продолжил граф. Сколько я себя помнил, он всегда был высок, обладал короткими с проседью волосами, словно ему птицы на голову нагадили, большим распухшим носом, похожим на печеную картошку, и темными, суровыми глазами, в которых не было ни грамма ласковости, зато плескалась похоть всего мира. – Твоим первым словом было богохульство, Матье.

- Ой, бросьте, старый, - поморщился я. Старика снова начало заносить в темные и дремучие дебри старопердунизма. Это значило, что сиятельному графу вдруг захотелось вспомнить прошлое. А именно, момент нашего знакомства. – Разве ж это богохульство? Я всего-то послал тебя на кротовий хер, когда ты велел подойти. Цуп, цуп, Мэри!

Серая лошадка, которую я позаимствовал в стойле доброго казначея, и получившая имя Мэри, встряхнула ушами и резво затрусила вперед, но граф решил не отставать и, пришпорив свою Ирэн пятками, без проблем меня нагнал, чтобы и дальше сверлить мое сердце своим дремучим пафосом.

- Богохульство, Матье, - строго произнес он, поравнявшись со мной. – Любая ругань, брошенная рыцарю, приравнивается к богохульству, ибо рыцарь – существо духовное и обеты давшее. Стало быть, он ближе к богу, нежели ты, и посылать рыцаря на хер – богохульство.

- Как скажешь, старый. Спорить с тобой можно до усеру, покуда кишки в комок не свернутся, а потом вылетят из зада тугим ядром вместе с мозгами. Знамо дело, плавали. Но ты-то, старый, от Бога так же далеко, как я от сладких розовощеких циклопиков Беатрис.

- Это почему же? – нахмурился старый рыцарь. – Поклепы на меня наводишь?

- Правду реку, старый. Духовное существо не имает женщин, как полоумный самородок, и не выкручивает бейцалы их мужьям, когда те статус-кво восстановить желают. А вино? Ты столько вина жрешь, милорд, что я порой удивляюсь, почему у тебя кровь вместо оного течет, когда ты жопой за гвоздь цепляешься, - огрызнулся я, ибо был прав. Словесный понос светлейшего графа могла заткнуть только грубая правда, шершавая и едкая, словно щелок. Я не удивился, когда граф рассмеялся. Тихо и скрипуче.

- Ох, Матье. Яд слов твоих сродни лекарству. Мигом спесь с любого сгонит. Веселишь ты меня, мальчик. А это так необходимо в меланхоличных сих краях, где женщины если и попадаются, то на троллей и диаволов похожие.

- Тебе и это не мешало никогда. Ты и тролля готов оприходовать, и диавола, ежели приспичит. Края, как края, старый. Не нагоняй жути.

- Ужель мне слышится грусть в словах твоих, Матье? – ехидно спросил рыцарь.

- Знамо дело, старый. В поместье сейчас красиво, - вздохнул я и улыбнулся. – Деревья в золоте стоят, да яблоки поздние спеют. Утром роса студеная ступни холодит, а вечером очаг сердце греет. И солнце, старый. Солнце светит еле теплым светом, словно лаская напоследок щеки, перед тем, как их укусит мороз и твои ядовитые слюни, вылетевшие из рта, и велевшие собираться в дорогу. Мабелла подливу свою фирменную готовит и пердит украдкой, думая, что её никто не слышит. А в воздухе хлебом горячим пахнет и в комнате письмо от дамы моей лежит. Но нет. Обязаны тащиться мы по клятой дороге в клятый замок клятой королевы, старый.

- То сахар с уст твоих слетает, то яд, в одежде прожигающий обширные дыры, - рек рыцарь, после минутного молчания. – Как знать, Матье. Возможно, и получится из тебя духовный рыцарь, ежели перестанешь ты смолою пачкать свои губы.

- Смола? То правда, старый. В который раз я повторю, - фыркнул я. – Это вы, знатные милорды, придумали общаться так, словно у вас творческий запор сменился творческой дрисней. К чему все эти пафосные изливания, когда можно сразу облить оппонента жгучим кипятком циничной правды и весело смотреть, как он воет, сдирая с себя мясо былой уверенности?

- Ох, мальчик. Бредешь ты во тьме невежества…

- Но, но, милорд. Пусть лучше тьма, чем розовые капли псевдоправедной мочи, что с ваших губ обильно льются, - усмехнулся я и вновь погрустнел. – А собственно, чего мы ради тащимся в клятый замок клятой королевы, старый? Или ей захотелось усладить свой слух и вялые чресла твоим шершавым языком?

- Турнир, Матье, - веско ответил рыцарь, пропустив мимо ушей колкость. Раньше он частенько меня поколачивал за вольность моего языка, но со временем смирился. Особенно, когда я отобрал у него палку и зашвырнул её в ближайший бурелом.

- Турнир? – переспросил я и покачал головой. – Ох, судьба, старый. Невежественная, горемычная, треклятая и циничная сука. Не иначе это наказанье мне за то, что я себя любил и презренно отринул флагеллянство. Турнир…

- Именно, Матье. Турнир, - усмехнулся сиятельный граф самой наипоскуднейшей улыбкой. – Лишь на турнире благородные мужи способны свою славу увеличить десятикратно. И милость королевы получить, притом. А там глядишь, и замок мой на горизонте замаячит. И почести, и камин горячий, и упругие перси служанок, выбивающиеся из лифа.

- Кто о чем, а граф о ебле, - кивнул я. – Оно понятно, старый, но ты прошлый турнир забыл? Так я напомню. Кого-то вышибли из седла и этот кто-то знатно проблевался на глазах короля и королевы, не удосужившись даже снять шлем. Омерзительное зрелище, сравнимое лишь с актерской игрой королевских паяцев, милорд.

- Не стоит бичевать меня, Матье. Себя я сам уже наказал за эту дерзость. Но жидкости телесные коварны. Так и норовят излиться из тела в самый неподходящий момент.

- Как вы филигранно обыграли собственное распутство, старый, - восхищенно ответил я и увернулся от оплеухи. Но сиятельный граф лишь рассмеялся.

- Ох, Матье. Шутом тебе надо было стать, не оруженосцем. Но я дал обещанье матери твоей, его и выполняю. Лишь путешествуя с благородным мужем, наберешься ты мужественности и отваги, потребных, чтобы рыцарем стать.

- В детстве перспективы были не так радужны, старый. Кто знал, что я буду набираться отваги, очищая твои доспехи от блеваторного фонтана в честь короля и королевы, которым ты их почтил на прошлом турнире. Или спасая твой рахитичный зад от безумных лап мужей, чьих жен ты так жестоко опорочил в зад.

- Без этого не достичь рыцарских добродетелей, дитя, - веско заметил граф. – Не все мечом махать, порой потребно и убогих озарить своей заботой… Ох, Дьявол. Молчи, Матье! Молчи. Иначе гнев мой будет сильным и стихийным.