Страница 19 из 25
И хоронить обоих тихо и незаметно. Дворового человека Якова приписать к казенным крестьянам одного из дворцовых имений в Казанской губернии, вольнонаемную Аграфену поселить мещанкою в Москве. Отдавая эти распоряжения, Екатерина говорила спокойно и только в конце вдруг совсем другим голосом, жестко и словно с угрозой сказала Рылееву:
– И кинжал этот, про который сдуру написали в «Ведомостях», мне на стол. Немедля.
А когда Рылеев, вытаращив от усердия глаза, чуть не печатным шагом вышел из кабинета, Екатерина, уже совершенно владея собою, ласково обратилась к Храповицкому:
– Ну, что Александр Васильевич, напугала я тебя? Гневаюсь на человеческую глупость. И пиесу писала о вздорных домыслах о масонах, и на словах всех учу прежде думать, чем слухам верить, а уж в газете на весь Петербург сплетни разносить и того хуже…
Храповицкий не знал, что ответить. Екатерина словно извинялась за свою несдержанность, за неожиданный взрыв гнева и вместе с тем в ее голосе улавливались железные нотки предупреждения помалкивать о том, невольным свидетелем чего стал статс-секретарь. Об этом Храповицкого можно и не предупреждать – и Екатерина знала, но все-таки предупреждала. Что-то большее, чем предупреждение слышалось в ее голосе и особенно мелькнуло во взгляде. Она словно не только советовала держать язык за зубами, но и подсказывала забыть все услышанное, забыть сразу и навсегда. И в совете этом слились и участие и угроза.
– А что, Александр Васильевич, подсчеты твои по недоимкам для Манифеста? – уже привычным голосом, как будто в самом лучшем расположении духа, спросила Екатерина.
Храповицкий кроме того, что исполнял обязанности статс-секретаря, был управляющим экспедиции о государственных доходах и расходах и так аккуратно и толково вел дела, что заменять его в этой должности Екатерина не хотела да и не находилось кем.
– К среде представлю черновой список, – Храповицкий с радостью вернулся к обыденным делам.
– И каковы подсчеты? – уже почти смеясь спросила Екатерина.
К двадцатипятилетию благополучного царствования императрицы готовился Манифест, в котором она хотела объявить среди прочего и о сложении недоимок – всех или только части, в зависимости от того, сколько их накопилось за годы ее пребывания на российском престоле.
– Двенадцать миллионов, – ответил на вопрос Екатерины Храповицкий, – семь из них за последние десять лет…
– Вот что, – уже совсем по деловому, подумав, сказала Екатерина, – оставить за последние десять лет, а все до того, – сложить… И еще… Поручику Аненскому… За хороший слог вели выдать двести рублей из моих кабинетных. Кому, как не мне знать, что несладко, когда кредиторы одолевают… Кто, как не я заплатит… – Екатерина вдруг вспомнила, как после представления Полтавской баталии Суворов попросил заплатить его долги – три рубля за квартиру, и что ж – заплатила, Суворов чудачит, она подарила ему и табакерку с алмазами в сто тысяч, но табакерка в сто тысяч забудется, а три рубля за квартиру, выплаченные императрицей, останутся навсегда.
Как только Храповицкий, изобразив свою обязательную улыбку, вышел, тяжелые мысли опять нахлынули на Екатерину.
3. Кто убил?
Cui prodest?
Кому выгодно?
Кто и за что убил старика Бакунина? Ни дурак Рылеев, ни Шешковский, который не намного умнее Рылеева, не найдут ответа на этот вопрос. Ответить на этот вопрос может только она сама. И она должна ответить, потому что это касается самого главного, без чего она – ничто, и с чем она – все. Это касается трона.
Когда Екатерина чувствовала угрозу трону, которым владела вот уже двадцать пять лет, ум ее начинал работать ясно и точно, подобно часам, жестоко и неумолимо отсчитывающим минуту за минутой и не допускающим ничего другого в этом мире, кроме отсчета этих минут, неостановимо следующих одна за другой.
Если это не случайное совпадение или какая-либо нелепость, а такое тоже возможно, то Бакунина могли убить только за то, что произошло пятнадцать лет тому назад. Пятнадцать лет назад Бакунин служил одним из двух секретарей у Панина (второй, Фонвизин, истекающий желчью, обидой и недовольством на весь мир, сидит дома, разбитый параличом – у него от озлобления отнялась рука, которой он марал свои комедии, пытаясь уподобиться господину Свифту; только англичанина снедала ненависть и презрение ко всему человечеству, а господина Фонвизина всего лишь к русским экземплярам этого человечества, не способным в своей лени оценить блеск его немецкого ума).
И Бакунин выдал ей тот нелепый заговор Панина, чтобы, когда Панин окажется в Сибири, занять его место главы Коллегии иностранных дел. Бакунин вполне бы справился на этом месте… Впрочем, не таким уж и нелепым был тот заговор… Это теперь, спустя столько лет он кажется нелепым… А тогда Панин действительно мог посадить на трон Павла и устроить русскую пародию на английский парламент, состряпанный немцами… А вернее, пародию на парламент шведский, хорошо Панину знакомый.
И что тогда стало бы с ней? А с империей Петра Великого? Россия превратилась бы в провинцию Пруссии, а ее сын – сын Петра-Ульриха – стал бы прусским капралом, всецело преданным своему командиру… О каком греческом проекте могла бы идти речь? О каком разделе Турции, о каком походе в сказочную Персию или Индию? О каком величии, о какой славе, месте в истории, памяти потомков…
А что бы они сделали с ней самой? В лучшем случае отправили бы в Гатчину и держали взаперти, как она сейчас держит Павла, но она это делает ему на пользу, чтобы его глупость оставалась в пределах гатчинского уезда…
А в худшем случае… В худшем случае произойти могло что угодно… Примеры тому описаны у Тацита, да и в российской истории.
Это теперь все произошедшее, действительно, кажется нелепостью… А тогда положение было катастрофическим… И спас не кто иной, как Бакунин… Впрочем, спас не Бакунин… Бакунин только предал своего хозяина, которого он, как водится между хозяином и слугой, ненавидел лютой ненавистью… И ненависть эта порождалась не напыщенной глупостью, как у Фонвизина, а глубокой, настоящей ненавистью, коварной и беспощадной ненавистью к немецким выскочкам, со времен Петра Великого пролезшим везде и всюду…
Спас не Бакунин, спасла Перекусихина, верный, старый пес с беззубой пастью, готовый даже без зубов уцепиться во всякого, кто приблизится к хозяину… Перекусихина привела того, непонятно откуда взявшегося, поручика… По фамилии Соколович… Когда ситуация уже стала безвыходной, он взялся в одиночку решить все дело. Она не поверила, но другого выхода просто не было… Он совершил невозможное… Решительный и сильный человек, человек такой же силы, как и она сама… Только еще сильнее… Она это поняла…
Он потребовал, чтобы она заплатила ему миллион рублей… И она заплатила эти деньги… Еще не известно, что опаснее – воспользоваться его услугой или не заплатить договоренную сумму. Когда она в подвале у Шешковского увидела подполковников, которые обещались заговорщикам привести к Зимнему дворцу свои полки и которым Соколович, как цыплятам, свернул шеи она содрогнулась от ужаса – она поняла, что он, Соколович, способен свернуть шею и ей самой – не выполни она свое обещание заплатить, или если он, Соколович, по любой другой причине, или любой другой необходимости, вдруг возникшей, решит это сделать.
Только два раза в жизни она содрогалась от ужаса, теряя контроль над собой. Один раз – когда увидела убитого Петра Ульриха. Тогда просто потому, что она сделала это впервые, первый раз убила того, кто мешал ей, сам того не понимая, занять трон. Окажись Петр Ульрих хоть чуточку умнее, ему бы бежать в свой Гольштейн, оставив не только негра, скрипку и рябую дуру Воронцову, но и верхнюю одежду за неимением времени накинуть на плечи свой дурацкий прусский мундир.
Без содрогания она убила несчастного узника, Ивана VI, которого так и не осмелилась убить императрица Елизавета. И глупую княжну Тараканову, и злодея Пугачева. И, не вздрогнув, убила бы, если бы это понадобилось, и обласканного, но так и не приученного есть с хозяйской руки Румянцева, не забывавшего, что он сын Петра I. И всю до единого человека семейку Разумовских, то и дело поглядывающих на трон. И даже своего сына Павла – всех, кто, не чувствуя опасности, мог приблизиться к ее трону. И даже добряка Храповицкого, если бы ему, хотя бы по неосторожности, пришла в голову мысль о троне, мать его ведь тоже была незаконнорожденной дочерью Петра I…