Страница 18 из 25
А кроме того, Екатерина знала, что в молодости Храповицкий пережил несчастную романтическую любовь, и это вызывало у нее симпатию к толстоватому, слегка неуклюжему, покладистому, неловкому, но умному и предусмотрительному статс-секретарю. Избранница молодого Храповицкого – Екатерина не знала, кто она, история приключилась очень давно – не ответила на его нежные чувства и предпочла другого. Екатерине казалось, что это навсегда оставило след в его душе. Сердечные раны заживают, но память о них живет долго…
Она считала, что когда-то и у нее отняли Салтыкова, а потом Понятовского и это тоже ранило ее сердце… А еще больший удар она пережила, когда умер Сашенька Ланской… Да, она тоже страдала… И поэтому ей так легко понять и посочувствовать человеку, с которым судьба обошлась жестоко и бессердечно…
Соперник Храповицкого пригрозил – но, к счастью, не открыто, не публично – вызвать его на поединок. Храповицкий совсем плохо владел шпагой. А наглый забияка слыл лучшим фехтовальщиком. И Храповицкий отступился… Он не струсил, но поступил вынужденно… И это совсем не бросило на него тень – е было ни оскорблений с обеих сторон, ни вызова… Это совсем не похоже на историю поединка князя Голицина и Шепелева – там произошел настоящий скандал. Князь Голицин погиб, он отличался необычайной красотой, фигурка – просто куколка… Но глуп. Безнадежно глуп. Заносчив. И трусоват, и вспыльчив… Неприятная история.
К тому же там не была замешана женщина… А в таком случае поединок теряет всякую привлекательность… тем более, дуэли запрещены законом… А Храповицкому просто пришлось отказаться от своей возлюбленной… Тихо уйти в тень. И красавица тут же выпорхнула замуж за наглеца, все достоинства которого заключались в том, что он умел хорошо размахивать шпагой…
Интересно, не пришлось ли ей потом сожалеть о своем опрометчивом поступке… Да, Храповицкий когда-то страдал от сердечных мук и это возвышало его в глазах Екатерины. Он способен любить – а что может сравниться в этом мире с любовью, что может иметь значение в этой жизни, кроме любви…
Словно вызванный мыслями о нем, вошел Храповицкий. Он принес свежий номер «Санкт-Петербургских Ведомостей». Раньше «Ведомости» подавали в кабинет или к вечеру, или и того хуже – на следующий день после их выхода из типографии. Храповицкий, зная интерес императрицы к новостям, без просьб и напоминаний устроил все так, что номер приносили рано утром, еще до рассылки газеты и до того, как Екатерина принимала обер-полицмейстера Рылеева и тех, кто делал ей доклады.
– Что сие значит? – спросила Екатерина, показывая Храповицкому прошение в стихах.
– Изволил не отдавать в канцелярию, так как слог очень хорош, в канцелярии не поймут, а вам приятно прочесть, – ответил Храповицкий, приветливо улыбаясь.
– И сколько задолжал по векселям этот поручик? – Екатерина с удовольствием отметила тонкую лесть в словах статс-секретаря, стало ясно, что поручик Аненский не протеже Храповицкого.
Он не прочь оказывать покровительство литературным талантам, и не упустил повода сделать ей приятное, подчеркнув, что она, с ее-то литературным вкусом, поймет то, на что не обратят внимание тупицы из канцелярии.
– Сто двадцать три рубля, – опять улыбнулся статс-секретарь.
– Мне бы его долги, – вздохнула императрица.
Путешествие удалось на славу, но расходы велики. Шепоток за спиной не стих. Поездка стала то ли в семь, то ли в десять миллионов… Однако светлейший молодец: «На что же мне, матушка, тратить, как не твое величие?» – и ведь прав… То ли семь, то ли десять миллионов… Светлейший всегда неаккуратен в счете… Когда она взяла в руки все это хозяйство, в казну собирали шестнадцать миллионов, а толком никто и не знал сколько, и как выяснилось при строгом спросе – не шестнадцать, а двадцать восемь.
Теперь, спустя двадцать пять лет, собирают пятьдесят пять, одиннадцать уходит на сборы, чистыми в казну – сорок четыре миллиона… А недоимки… Но и денег-то этих не видишь, они уже потрачены наперед, приходится жить в долг, а как быть? Людей в государстве стало вдвое, и доходов почти вдвое, а расходов и того больше. Приходится в долг, да еще и негде взять…
Только старых, амстердамским банкирам, процентов платить – восемь миллионов гульденов… А всего долгов наберется миллионов пятьдесят… Это почти годовой доход казны, вместе с издержками по сбору… «Кредиторы с векселями разоряют до конца,» – хороший слог… Только и спасение, что печатать ассигнации…
Ассигнаций сначала печатали по миллиону в год. Набралось почти пятьдесят миллионов… Прошлогодним манифестом объявлено обязательство не печатать свыше ста миллионов ассигнаций, чтобы удержать курс… Пятьдесят миллионов – на обмен старых, остальное – в долг дворянству под восемь процентов, да на городское устройство. Пятнадцать миллионов на случай неожиданной войны. А денег в казну с этих ста не наберется и пяти миллионов… А у поручика Аненского – неподъемный долг – сто двадцать три рубля и хороший слог: «Кредиторы с векселями разоряют до конца»…
Екатерина вспомнила, как по приезде в Тулу у нее испортилось настроение – такое с ней случалось редко, она всегда держала себя в руках. Но разговоры о засухе, о неурожайном годе, о том, что куль ржи уже семь рублей, так подействовали на нее, что, сославшись на недомогание, она даже не пошла в дворянское собрание на встречу с тульскими дворянами, а уж такое она позволила себе впервые…
2. Непозволительная дерзость
Чтобы хоть как-то отогнать тягостные мысли, настойчиво подступавшие сами собой, Екатерина полистала «Санкт-Петербургские ведомости». Не успев дойти до иностранной хроники, которая всегда рассеивала мысли императрицы, она вдруг наткнулась на сообщение по Петербургу и, зацепившись за слова «убиты в постели», не успела отвести взгляд и начала вчитываться, сначала перескакивая со строки на строку, а потом возвращаясь и внимательно перечитывая.
«Сенатор Афанасий Иванович Бакунин… Гусарский поручик Звягин… Убиты в постели… Особняке на Гороховой улице… Кинжал, как сказывают, коим вершат месть масоны тайных лож…»
Екатерина поднялась из-за своего стола и начала расхаживать по комнате, закатывая до локтя рукава платья – белые и все еще красивые ее руки покрылись красными пятнами. Все это означало крайнюю степень волнения и гнева. Храповицкий замер у стола. Перед тем как подать газету, он сам просмотрел ее – но только раздел иностранной хроники – и ничего, что могло бы так взволновать императрицу, не заметил.
– Как можно такое писать в газете?! Кто позволил дойти до такой глупости! Какая месть! Какие масоны! Где масоны?! В Петербурге масоны?! Калиостро, мерзавца, я выслала, какие масоны? Что за непозволительная дерзость! Где Рылеев? Немедленно сюда этого старого дурака!
Храповицкий, сам состоявший сразу в шести ложах – как он полагал, ради хороших знакомств, приятных и полезных встреч – первый раз видел Екатерину в таком состоянии. Лицо ее, как и руки, тоже покрылись красными пятнами, глаза сверкали, она, казалось, совсем потеряла власть над собою.
Храповицкий не сомневался, что Екатерина прекрасно знает, что он состоит в ложах, и уж тем более знает о масонстве своего давнишнего любимца Елагина и не раз шутила, намекая на это как на простительное чудачество. Откуда такая вспышка гнева, что из этого выйдет?
Рылеева, который и без того должен был через час делать свой доклад императрице, срочно отыскали. Выслушав его сбивчивый рассказ и ответы на вопросы, Екатерина приказала изъять весь тираж «Санкт-Петербургских ведомостей», сжечь, и перепечатать наново, без сообщения об убийстве Бакунина. О Звягине велела сказать, что он убит на дуэли. О Бакунине написать в следующем номере газеты, что сенатор скончался в «преклонных летах».