Страница 4 из 57
- Я обрек его на вечные муки, - вдруг прервал себя Сайто. - Я сам обрек его на ад голодных духов…
Он вцепился ногтями в кожу лица, будто собравшись сорвать ее.
- Эта Бриджит, - вывел его из отчаяния голос Евы, - она была полукровкой? Наполовину японкой?
- Да, - вспомнив рассказы Мияко, ответил Сайто. - Укё… то есть Окита убил ее, когда мы сражались.
- Девушка-полукровка, - сказала Ева, снова поднося руки к саркофажку. К тому, от которого веяло теплом.
***
Сайто
Он старался собрать воедино все. Все то, что он помнил еще как Хошино. Итак, он отправился в таинственный особняк еще более таинственной богатой аристократки. Мияко - так она назвалась. Там еще была странная немая девушка-служанка, японка с темно-синими глазами. Бриджит.
Да, это помнилось. Помнился и тот, чье имя Мияко назвала - убийца той молоденькой горничной, на дело которой наткнулся он, полицейский детектив Хошино. Куронума Укё. Дальше память показывала прошлое мельканием пестрых картинок - вот он, Хошино, ищет улики, вот его хватают люди Куронумы, вот сам Куронума едва не убивает его. Вот его спасает Бриджит и вот уже он приходит в себя в особняке Мияко. Приходит в себя от ощущения наполняющей его нечеловеческой силы. Тогда и поменялась его природа. Мияко вернула его к жизни своей кровью - сделав бессмертным кровопийцей.
Любовь? Хошино едва не засмеялся - какая тут любовь… Они с Мияко набрасывались друг на друга как голодные звери, ненавидя, желая обладать.
Он ненавидел Мияко. Может, оттого и запомнил сказанное Бриджит - немая девушка умела общаться мыслями. И голосом мыслей она сказала Хошино, что вампиров можно победить только одним способом - в то время, пока они еще не пришли в себя после удара, их тело надо сжечь, а прах заточить в сосуд из черного металла. И тогда вампир окажется навечно заключенным во тьме.
А потом Куронума пришел в дом Мияко. И она назвала его… как же она его назвала? Проклятая память отказывалась припоминать это имя.
А вот бой Хошино помнил отлично. К тому времени он научился сражаться - а может, вспомнил то, что умел когда-то раньше. Они скрестили клинки, и едва ли не в третий выпад Куронумы попала Бриджит. Хошино показалось тогда, что Куронума сам опешил от того, что его меч пронзил девушку.
Того, что случилось потом, Хошино и ожидал, и не ожидал - Куронума набросился на него с нечеловеческой яростью. И устоять перед его быстротой и мастерством мечника было невозможно. Хошино уже ожидал смерти, когда Куронума неожиданно схватил его за запястье и стиснул словно клещами. А потом направил меч Хошино себе в живот, проведя смертельную горизонталь. “Подари нам… вечный сон”, - проговорил он сквозь стиснутые зубы.
Ударить мечом Мияко, не ожидавшую этого, сжечь тела обоих вампиров, поместить их прах в два железных саркофажка - как все это было, Хошино почти не помнил. Помнил лишь, что это - было.
Вот и все. Теперь ту личину можно было отбросить. Детектива Хишино больше нет. Теперь есть только Сайто Хаджиме.
***
Танжер, наши дни
Ева
Харуна все не возвращалась, немой мальчишка тоже не показывался. Уверенность Евы, с которой она пришла в жилище старухи, потихоньку испарялась: связать когда-то разорванные нити, связать их так, как было им предопределено - слишком уж непосильной выглядела эта задача даже для нее. Если бы не Сайто, она никогда даже не задумалась бы о подобном.
Снова и снова взгляд Евы падал на старую фотографию на столике Харуны. Теперь она могла разглядеть, что на фотографии была молодая девушка в какой-то темной бесформенной одежде - не разобрать в какой. Наверное, прабабка или бабка старой Харуны. Лицо с азиатчинкой - впрочем, сама Харуна не была ни марроканской арабкой, ни берберкой. Ева не привыкла задавать вопросы людям, а Харуна, коричневолицая, сморщенная, невообразимо старая, оставалась закрытой, как высохший орех, который можно только разбить, но никак не расколоть.
Ева положила на фото левую руку и прикрыла глаза. Она увидела островерхие, серо-черные скалистые отроги гор, убеленные по морщинам снегами. Увидела веселые чистенькие крутокрышие домики маленького городка, вокруг которого высились горы. Увидела высокую даму в длинном платье с широкой колоколообразной юбкой, а рядом с ней девочку-подростка в коротком платьице. У дамы было узкое смугловатое лицо с большими темными глазами и тонким прямым носом, правильные и благородные черты исключали, однако, все мысли о женской симпатичности и привлекательности - это было лицо мученицы. Девочка же напротив была шумно-весела, и рассказывала что-то высокой даме с радостным оживлением, освещавшим ее светлокожее свежее личико с чуть узковатыми светло-карими, золотистыми глазами.
“1859 год”, - дата сама обозначилась в сознании Евы. Это было привычно.
***
Швейцария, Лозанна, 1859г.
Ирен
Мама наконец приехала!
- М-lle Доннел… - еще не успела мадам Маргерит договорить, как Ирен бросилась вон из комнаты для музыкальных упражнений, духом пролетела длинный коридор и выбежала на залитый солнцем аккуратный дворик.
Мадам Маргерит и рада была бы одернуть воспитанницу, но на Ирен совершенно невозможно было сердиться. Ее все любили, хотя вряд ли хоть кто-то мог назвать ее своим другом. У Ирен был странный дар дружить со всеми и ни с кем, она приходила на помощь любому, по первому душевному порыву, не задумываясь о благодарности. Но сама никогда не ждала помощи от других - напротив, каждое благодеяние, адресованное ей, казалось Ирен невероятным, незаслуженным счастьем. Она долго еще про себя спрашивала, за что ей такой подарок судьбы, и искренно удивлялась ему, считая себя недостойной.
Горячие дружеские порывы, так свойственные закрытым учебным заведениям, особенно женским, вызывали у нее чувство неловкости; Ирен не могла заставить себя ходить с подругами в обнимку, держаться за руки, секретничать в темных углах. Она не любила излишних нежностей и сантиментов - когда кто-то горячо и бурно изливал свои чувства, Ирен краснела и старалась не смотреть на рассказчика, испытывая мучительный стыд вчуже, будто откровенничающий демонстрировал на публике свое исподнее.
“Это потому, что она азиатка”, - сказала как-то одна из старших воспитанниц. Ирен, до которой дошли эти слова, ничуть не была ими задета. Втайне она гордилась своим происхождением, и в этой гордости и неуниженности приемной, взятой из милости девочки была большая заслуга ее названных родителей. Джеймс Джаспер Доннел и его жена Мэри были англичанами по рождению и космополитами по убеждениям. Джеймс, наследник весьма значительного состояния, со страстью отдавался самым разнообразным занятиям - он интересовался антропологией и этнографией, был полиглотом, с юности много путешествовал, состоял действительным членом Географического общества, и две его работы по этнографии народов Западной Африки были отмечены медалями. Он был шумлив, горяч и несдержан на язык, научные оппоненты ёжились от едких острот, которые им адресовал Доннел во время высокоученых диспутов. Но в то же время Джеймс-Джи, как его часто называли, был беспримерно добр и благороден, что признавалось всеми. Он одинаково благожелательно говорил с пэром Англии в роскошной гостиной и с охотниками диких африканских племен на равнинах Камеруна - с последними он говорил, пожалуй, даже с большей охотой. В Африке его стали считать чуть ли не великим добрым колдуном после того, как Джеймс с женой вылечили четверых безнадежных больных.
И такую же добрую память они с женой оставили после себя в далекой Японии, куда отправились вместе с голландской миссией. Супруги Доннел уехали в Японию вдвоем, а вернулись уже втроем - с пятилетней девочкой, дочерью японки и голландского моряка. Изуми, как назвали девочку на родине, стала в Европе Ирен. Мэри Доннел, прекрасная музыкантша и филантропка, неожиданно для себя привязалась к маленькой сиротке, которая быстро стала называть ее мамой. Впрочем, и Мэри, и Джеймс делали все, чтобы девочка не забыла своей родины - полиглот Доннел говорил с нею исключительно по-японски и Мэри скоро стала делать то же самое, хотя языком она владела хуже своего супруга.