Страница 2 из 57
Хошино был голоден. Перед самым отлетом он купил в зоомагазине кролика и, едва успев зайти в кабинку общественного туалета, прокусил ему артерию, безошибочно определив ее местоположение - там пахло особенно вкусно и маняще, - и напился теплой крови. Он пил и пил, ощущая в руках предсмертные содрогания зверька. Но голод от этого не исчез, только словно притупился, стал глуше.
С тех пор, как он сжег тела тех двоих - даже мысленно Хошино не мог теперь называть их людьми, - с тех пор, как прах убийц, женщины и мужчины, скрыла холодная глубина железных шкатулок, реальность будто изорвалась в клочья. То, что осталось, казалось снами, видениями. Однако видения эти были настойчивы и так детальны, настолько наполнены шумами, звуками, запахами, что волей-неволей Хошино стал считать их реальностью - иной, но не менее объективной. Впрочем, после всего нагромождения жутких и невероятных событий, что случились с ним, сложно было сомневаться в их реальности. Во всяком случае, не ему в этом сомневаться.
Он видел мелкую реку с отблесками солнца в журчащей по камешкам прозрачной воде, видел заброшенный домик, заросший травой, водяную мельницу неподалеку. Помнил взгляд, мягкий, внимательный и чуть укоризненный - у того человека была привычка смотреть, чуть склонив голову набок. “В его взгляде плещется море”, произнес в сознании Хошино чей-то голос. “Море” - это слово и знак, которым оно записывалось, было словно ключом к чему-то очень важному, к тому, что могло пролить свет на происходящее.
Хошино открыл глаза - вокруг по-прежнему был шумный зал ожидания, с разношерстной толпой, снующей взад-вперед, вползающей и выползающей из маленьких магазинчиков. От искусственного света, льющегося с потолка, сделалось тошно - не так, впрочем, тошно, как от солнца.
Наконец номер рейса высветился на табло. Хошино прошел к своему гейту; там людей было гораздо меньше, он сразу нашел местечко в углу ряда металлических кресел и снова закрыл глаза - до посадки оставалось еще два часа.
За закрытыми глазами в его сознание прорывалась совсем другая жизнь - в ней, в этой другой жизни, он помнил все гораздо лучше, чем в том, что еще донедавна считал реальностью. В этой другой жизни был старинный город, и ветер гнал сор и сухие листья по пустым узким улочкам, колотился в закрытые двери лавчонок и убогих домиков. И там же был человек в коричнево-охряной старинной одежде, - “цвета дубовой коры”, думает Хошино. Человек бросился на него с обнаженным мечом, и Хошино отчетливо ощутил, как его собственная рука неощутимым, молниеносным движением вырвала из ножен сталь, и человек в коричневом завалился назад, вытаращив глаза, выронив меч, разбросав руки со скрюченными пальцами - словно изумляясь кровавому следу, распоровшему его лицо. И дальше снова улицы, улочки, закоулки, серо-коричневые в сепию, и ветер треплет клочья белесо-охряных облаков, гонит сор вдоль закрытых деревянными и бамбуковыми щитами лавок. И быстрым шагом идет, почти летит по пустой улице отряд в старинных куртках - хаори, - с зубчатыми светлыми краями.
“Эта сволочь…” - слышит Хошино в свой адрес. И дальше идет имя, короткое и звонкое, как свист клинка, которое он, тем не менее, никак не может уловить.
***
В Танжере самолет приземлился еще затемно. Только пройдя рамку металлодетектора, Хошино подумал, что на металлические саркофажки в его спортивной сумке прибор не отреагировал. Как не отреагировали на них металлодетекторы в Стамбуле и Токио - но это обстоятельство отчего-то нисколько не удивило бывшего полицейского детектива. Он снял пиджак, сбросил галстук и расстегнул ворот рубашки - здесь жара гораздо суше, чем он привык, оттого ночь веяла прохладой, несмотря на июль. В воздухе носились пряные ароматы, воздух был почти вкусен; Хошино сам не заметил, как добрался до города, он блуждал по улочкам и не мог отделаться от ощущения дежа-вю - такие же узенькие улочки были в той, прорывающейся в его сознание иной реальности. Только дома там были деревянные, сказал он себе. И город пах по другому - городская вонь, здесь острая, с кислотой старого пота и давно немытого тела, была там совсем другой. Там пахло прелыми листьями, сладковато тянуло гнилью и навозом. Там вонь была влажной - здесь она сухая. А вот лунный диск тут совсем такой же, и так же толчет на нем Лунный заяц кору коричного дерева для своего снадобья.
Хошино шел по улочкам и сравнивал, выискивая схожести и различия, стремясь перебросить мостик понадежнее между теми отдельными островками, в которые превратилось его сознание. Сравнивать, сличать, запоминать детали, анализировать - в этом была умиротворяющая привычность. Этим он, полицейский сыщик, занимался всю жизнь - и еще много-много жизней перед тем, шепнул ему на ухо чей-то насмешливый голос. И несмотря на это, Хошино все менее различал ту и эту реальность, все больше путался, тыкался в стены как слепой.
С очередным поворотом на него вышла - нет, вылетела, - женщина, белолицая и белокурая. И тут же оборвался тихий назойливый звенящий зов, который не смолкал в сознании Хошино в течение всего полета из Стамбула. Словно приемник и передатчик встретились.
- Ну что ж, пойдем, - сказала женщина, беря его за руку.
***
“Изощренное японское представление о мести - отправить врагов на вечные муки и таскать с собою их прах”, - в голосе лунной женщины, назвавшейся Евой, сквозила усталая привычная насмешка. Голос хрипловатый, низкий. Неуютный.
Хошино сидит на низкой тахте в арабском вкусе, а саркофажики стоят перед ним на инкрустированном столике - в самом центре разбегающегося мелкого-мелкого узора из перламутра и цветных камешков. Они чужие на этом столике. Как и Хошино чужда эта обстановка с полупрозрачными марроканскими драпировками, с коврами на полу и пирамидами книг у стен.
Ева медленно, будто священнодействуя, снимает тонкие бежевые перчатки, облившие ее сухие маленькие руки. Хошино кажется, что ее пальцы чуть светятся в лунном полумраке - или это светильник с пестрым стеклянным абажуром дает такой эффект?
- О, даже так, - бормочет она, положив на один из саркофажков руки и тотчас отдернув их. На втором саркофажке руки ее задерживаются, Ева закрывает глаза, словно согревая ладони о жарко тлеющую углями жаровню.
- Ты знал его, - не спрашивая, а утверждая, говорит она, осклабившись.
- Я не помню! - вскидывается Хошино.
- Ты вспомнишь. Для тебя было бы лучше вовсе этого не вспоминать - но ты все равно вспомнишь. Мы теперь все - как клетки одного организма. Немудрено, что ты стал чувствительнее. Это будет расти в тебе, и в какой-то миг ты, наконец, поймешь, что вынужден носить перчатки, чтобы не сойти с ума. Сумасшедший вампир! Ха-ха-ха! - смеется она. Потом произносит серьезно: - А теперь нам надо подкрепиться.
Глухим рубином взблескивает в ее руке маленькая рюмочка, и Хошино, не раздумывая, выливает в горло все ее содержимое. На миг рот опаляется солоноватым жгучим металлическим - а потом наступает блаженство. То самое, которое он так хорошо запомнил - почти такое же, которое дарила кровь Мияко. Хошино откидывает голову - это почти оргазм, это пьянящая сладость, жизнь и смерть в одном глотке. Но того ощущения всесилия, которое полнило его после крови Мияко, Хошино не ощущает.
- Ты пил раньше кровь одного из нас? - спрашивает Ева. - Ты… - она смотрит на саркофажки и обрывает себя.
- Она всегда была с причудами.
- Мияко? - тихо переспрашивает Хошино. Ева хохочет.
- Забавное имя она выбрала на этот раз, - Хошино смотрит на нее, хохочущую, на выпачканные красным зубы, на выделяющиеся в верхней челюсти клыки. Проводит языком по своим зубам, ощущая ту же мешающую остроту.
- Ты обрек их на такие муки, - Ева, наконец, прекращает смеяться. - В отношении Лунной госпожи это меня не удивляет, но чем тебе так помешал этот… второй?
- Он сам попросил меня, - проборматывает Хошино. - И сам убил себя.
Я никогда не смог бы победить его в поединке, впервые осознает Хошино. Осознает с потрясающей ясностью - вспомнив завораживающий и безусловно смертоносный танец с мечом. Куронума Укё. Убийца. Вампир.