Abyssus abyssum

- Возможно, мне стоит самому отправиться за море. - В этой фразе нет ни вопроса, ни утверждения, все слова - словно дети, оставленные без присмотра интонации и выражения.

***

“Люди знают меня лучше, чем я сам себя знаю. Например, все верят в то, что я убил Хуана. Нет, я его не убивал. Но все знают, что я мог бы это сделать. Если бы чуть больше поддался гневу. После этого людям было несложно поверить, что именно я убил Альфонсо ди Калабрио, второго мужа сестры.

Сейчас я думаю, что знал - все кончится плохо. Еще когда уезжал от Лукреции после ее свадьбы. Возможно, если бы я перекинул ее через седло и сбежал бы, и растворился бы где-нибудь в безвестности - возможно, тогда все было бы по-другому. Но тогда я малодушно выбрал славу.

А когда я достиг вершины, то понял, что не вижу смысла за нее цепляться”.

Его слушают. Слушают поглощенно, со вниманием - так, как слушают себя.

Из маленького окошка верхнего этажа, низкого, похожего на мансарду, едва можно разглядеть кусок двора и залитую дождем дорожку, убегающую к виноградникам. Дальше взор закрывает высокий одинокий тополь, его большие листья поникли - едва утихший сейчас ливень прибил их, они повисли, как мокрые тряпки. Из маленького окошка он видит Нати, разговаривающую с каким-то парнем. Его лица не видно из-под густой неопрятной шапки курчавых волос. Он что-то говорит, долго и убедительно, Нати на миг отшатывается от какого-то его слова и начинает говорить сама - негромко, но наступая на парня, так, что тот пятится к дереву.

Парень приходит и на второй день, и на третий. Он ничего не спрашивает Нати о ее посетителе. Это не интересно. Это всего лишь еще одно обстоятельство. Как дождь, как возвращающийся то и дело стихающими, спадающими волнами жар.

***

Встречи в маленькой деревенской харчевне, где на верхнем этаже непременно имеется две-три комнатки для ночлега, встречи случайных прохожих, из которых вырастают потом диковинные события, и ветвятся, и вьются, заполняют собой повествования - такие встречи, говорю я, примета старых добрых романов о приключениях, где герой то крадется со свечой по темному коридору, то скачет при свете факелов сквозь темный лес. В таких романах подобные встречи в харчевнях уместны и нужны. Но что же я могу поделать, досточтимый слушатель мой, если и в нашей истории имела место подобная встреча?..

Возомнивший себя хитрецом дворянин и плутоватый наваррский селянин, отслуживший солдатом и управляющийся с алебардой едва ли не лучше, нежели с мотыгой, столкнулись в маленькой деревенской харчевне. Первого, - ты ведь не слишком удивишься, внимательный слушатель, если я скажу тебе, что это был Джан-Томмазо Караччиоло? - загнал туда поднявшийся ливень, второй же, - а им был так же знакомый тебе Густаво, - приходил сюда ежевечерне пропустить кружку гретого вина, который жуликоватый хозяин хоть и разбавлял, зато не жалел туда меда с собственной пасеки.

Между хитрецом и плутом завязался разговор - сперва ничего не значащий, как капли дождя за окном, а после переползший на военную службу, на последние события в Наварре и на то, чем все это может кончиться. Не следует думать, что венецианец и васконец говорили как равные, о нет - Густаво прекрасно знал свое место. Но тем не менее разговор вышел небесполезный для обоих.

- А не пойти ли тебе ко мне служить, добрейший Густаво? - Караччиоло, сказав это, выжидательно вытянул голову. - Человек ты холостой и свободный, и голова у тебя на плечах имеется. Кроме того, теперь тебе и заняться нечем.

Густаво из разговора раскумекал, что венецианец не просто так оказался в деревеньке, и решил согласиться для виду, чтоб посмотреть, что из этого выйдет.

- Что ж, это можно, ваша милость, коли в плате столкуемся.

Прошло еще некоторое время, и хозяин заправил светильники, и дождь не прекращался. Новоиспеченные хозяин со слугой переместились в одну из тех самых комнаток на второй этаж. И тут Караччиоло заговорил о предмете своего интересе. Густаво, с лицом сонным, полным тупого крестьянского равнодушия, с каким люди слушают то, что их не особо занимает, слушал об охоте, которую открыл этот человек. Однако равнодушие это было ложным, притворным - редко когда Густаво проявлял столько острого внимания.

- Я, сеньор, хоть и служил в войске короля Наварры, Эль Валентино никогда не видел, - отвечая на немой вопрос нового хозяина, сказал Густаво. - Другое дело мой приятель…

- И не надо видеть, - ответил Караччиоло. - И не надо тебе его видеть, добрейший Густаво. Что лица - это рagliacci, маски. У меня есть более надежный способ узнать того, кто мне нужен. И вот тогда… - он прикрыл глаза, - я буду удовлетворен. И пополню мошну - свою, да и твою заодно.

И Караччиоло, на которого вино с медом также оказало действие, рассказал о ране, которую получил в бою Борджиа. Правый бок подмышкой, ребра. А Густаво живо вспомнил, как болезненно поморщился оборванец, которого Нати подсаживала на мула, когда она подтолкнула его в бок. Правый бок.

- Как вы можете быть уверены, ваша милость, что он жив? - решился он спросить.

- Слишком все неясно с его смертью. Такие просто не уходят. Я это знаю. Я чую, что он жив, - пробормотал венецианец. По его красивому лицу пробежала судорога. - Такие люди, как заноза - вонзится и болит… болит годами.

- Больно тонко это для меня, ваша милость, - зевнул Густаво. Караччиоло издал жесткий смешок.

- С тебя довольно будет знать, что этот негодяй жестоко оскорбил жену моего брата, и я поклялся, что он за то заплатит. Наш спор закончится смертью - его или моей. И вознаграждение от его святейшества и от короля Арагонского тоже на дороге не валяется. Да и делить его… - венецианец замолчал. - Давай-ка спать. Утром, даст Господь, дождь утихнет, тогда проедемся по округе. Где-то тут его прячут, чует мое сердце. От берега Эбро, леса, про который солдаты мне говорили, только сюда доехать можно настолько быстро, чтоб не помер раненый. И дорога оттуда хоть узка, но проезжа.

Было уже около полуночи, когда господин Караччиоло изволил лечь почивать. Клопов в маленькой комнатушке было не слишком, а самая малость - в самый раз, чтобы и спать спокойно, и чувствовать себя живым. Нехорошо, когда клопов совсем нет, говорила покойная матушка. Коли уж и клоп в доме жить не хочет, чего человеку в нем делать.

Густаво лежал, прислушиваясь к дыханию спящего человека. Где-то мышь грызла сухую корку, шелестел дождь, уже едва слышно. Густаво прикрыл глаза и ему причудился тонкий ровный звук, будто жалоба или порвалась струна и все продолжает звучать. Тонкий с переливами, звук этот был едва слышен и призрачен, так что Густаво верил и не верил своим ушам. В этом звуке вдруг стало переливаться шелестение - металлическое шелестение и позванивание монет, пересыпаемых из рук в руки. От монет шел жар, словно они были женщиной, и Густаво почувствовал, как этим жаром наливается его тело.

Густаво сбросил плащ, которым укрывался, и бесшумно поднялся. Тени скользили по потолку, по стенам, на столе в углу шипела и плакала, догорая, свеча - хозяин велел не тушить. Боится темноты его милость? Густаво встал во весь рост - венецианец раскинулся на постели, ссунувшись с подушки и чуть запрокинув голову, так, что открылось горло, дышал тяжело, подхрапывая. Губы его приоткрылись и все лицо оплыло - вино здешнего харчевника имело действие губительнейшее.

И снова раздался тот звук, снова монеты зазвенели, нежно и соблазняюще. Густаво вдруг показалось, что звон отдаляется, его отбирают. Отбирают, у него?

Ты ведь не слишком удивишься тому, что произошло далее, внимательный слушатель мой? Грубо и просто. Подушка, зажавшая нос и рот Караччиоло, забившиеся в удушье ноги. Шалишь, не вырвешься! Путь вниз по узкой темной лестнице с бесчувственным телом. Харчевнику заплачено вперед, думал Густаво. Он не в убытке.

Дождь уже закончился и в разрыве туч сочился свет полумесяца. Конь сеньора Караччиоло всхрапнул, приняв на себя двоих всадников. Густаво стоило труда усадить мертвеца перед собой - чтобы хозяин харчевник или его домашние, если видят это, думали, что мертвецки пьяного дворянина увозит в более безопасное место верный слуга. Увозит живым.