Abyssus abyssum

- Тогда рад буду помочь вам, сеньор Караччиоло.

Комментарий к Глава 12, в которой говорится о королях, розах, крысах и волках в винограднике

(1) - Королевский Алькасар в Мадриде — несохранившееся здание, в котором долгое время находилась резиденция испанских монархов. На его месте сейчас располагается Паласио Реаль де Мадрид.

(2) - дворяне I класса имели право как обращаться к королю, так и слушать его речь, не снимая шляпу; дворяне II класса могли говорить с королём, будучи в шляпе, но когда король говорил с ними, обязаны были её снимать; и, наконец, дворяне III класса имели право как обращаться к королю, так и слушать его только с непокрытой головой

(3) - из песен вагантов

(4) - гончая или борзая собака

========== Глава 13, в которой служат поминальную мессу ==========

Не все, досточтимый слушатель, безрассудные поступки совершаются в час душевного помрачения - некоторые, напротив, совершаются в час такой поражающей ясности сознания, что почти лишаются причин именоваться безрассудными. Хотя ограниченный повседневной рутиной, взнузданный удилами пользы рассудок упорно считает их таковыми - ибо они, как кажется, идут во вред совершающему.

Таким образом появление одинокого всадника на дороге ко Вьяне может быть отнесено к таковым безрассудным поступкам. Человек в бедном потертом балахоне с капюшоном, покачивающийся на лопоухом гнедом муле, держал веревочный повод недоуздка небрежно - можно сказать, почти не держал. Порой казалось, мул идет туда, куда хочется ему, а не всаднику, настолько свободно висели поводья. Однако мул шел по дороге и даже не пытался тянуться к соблазнительным придорожным колючкам.

И для всадника кроме дороги также не существовало сейчас ничего - он взглядывал на поднимающееся из-за низких холмов по правую руку от него солнце, иной раз болезненно жмурился от слишком резкого для его глаз света. Тогда за закрытыми веками начинали ходить огненные круги, а голова делалась неправдоподобно легкой.

Когда солнце поднялось, а всадник проехал более половины пути, дорога перестала быть такой безлюдной - гнедого мула обгоняли всадники, один раз мимо прогрохотала повозка, доверху заваленная мешками и запряженная таким маленьким серым осликом, что мул не удержался и презрительно фыркнул. Но всадника его никакие проезжие не занимали.

Солнце било так, что даже капюшон не спасал его глаз. Всадник прикрывал веки и тогда видел все одно и то же - высокие светлые внутренние ребра собора в Блуа, профиль юной женщины рядом с собой, слышал плывущие над их головами “Kyrie eleison”; видел темный штоф брачного покоя и раскрывшиеся широко в первом познанном наслаждении глаза.

“Восемь раз? Восемь раз за ночь, дорогой мой? Да вы и в этом соревновании превзошли меня…”

В голове шумело, а на каждый шаг мула отчетливо отзывалась поджившая рана в боку. Ребра казались струнами, на которых играла боль - тенннь! Тенннь-теннь, всплеском виуэллы.

Девять из десяти прохожих и проезжих, что встречались всаднику на пути во Вьяну, назвали бы его безумцем, если бы узнали о его конечной цели. Если бы узнали его имя.

***

Нати устала. Только когда они выехали из Матамороса, она поняла, как сильно она устала за последние шесть-семь недель. Устала от возни по хозяйству, от ежедневности, обрушивающейся на нее авгиевыми конюшнями дел. Лисенок многое брал на себя, но каждодневная нескончаемость домашних дел убивала. Во время кочевой жизни было как-то легче.

Устала от крови и гноя, от стонов, от этих “вверх-вниз” - когда вот уже, кажется, перелом, и ослабевшее от боли, измученное каждодневными перевязками и лихорадкой человеческое существо начинает оживать, а потом наступает спад, и снова искусаны до черноты губы, так что во время перевязок приходится вкладывать ему в рот обернутую чистой тряпицей палочку.

Но более всего устала она бороться с раздвоенностью своего существа. Хрупкий паритет, который установился между двумя сторонами ее натуры, трещал сейчас по всем швам. Осколки памяти - здешней, памяти девушки-танцовщицы из восточной части Кастилии - все чаще пробивались наружу. В шелесте листьев ей часто чудились злобные шепотки - “марранос”. Возникало носатое лицо, обросшее полуседой бородой, глаза в добрых морщинах смотрели беззащитно, как смотрят очень близорукие люди. Родное лицо, которое размывалось огнем большого костра.

И все меньше было воспоминаний о другом теле, о нуждах и желаниях того тела. Разве что сознание оставалось беспощадно рациональным и гладким, как глянцевитые листы бумаги далекого времени, которое еще не наступило. И так же беспощадно ее тянуло к человеку, которому никак не могла быть интересна какая-то уличная плясунья. Этот человек мог оценить только знания и разум, и лишь ее нездешнесть будоражила его любопытство.

Каждодневные сражения с собственным сознанием выматывали хуже всего. Разве что краткие отлучки в деревню давали возможность вздохнуть свободнее - и то не надолго: сосущее беспокойство не отпускало ее далеко от раненого. Да еще еженедельные обязательные посещения церкви - на этом настаивал дон Иньиго. Лисенка он, правда, почему-то к мессе ходить не заставлял, а вот Нати приходилось почти каждое воскресное утро проводить в маленькой деревенской церкви. Чезаре Борджиа - “Вито де Ла-Мота”, даже мысленно Нати всегда педантично поправляла себя, - наконец пошел на поправку, так что она могла отлучаться на более долгое время.

Как так получилось, что при выходе из церкви с нею завязали знакомства сразу двое молодых людей, Нати решительно не понимала. Держалась она всегда очень скромно, одевалась бедно (хотя дон Иньиго, со времени появления в Матамороса раненого обращавшийся с нею с удивляющей Нати деликатностью и выдававший ее за свою племянницу, и настоял на покупке нового платья - специально для воскресений). Скорее всего, руку к знакомству приложил священник, который прилежно пас свое маленькое стадо. Для него появление двоих холостых парней - а молодые люди были солдатами, оставившими теперь службу у короля Наварры, - приравнивалось сразу и к потопу, и к засухе. Очевидно, добрый пастырь рассудил, что бедная девушка с отдаленного виноградника сможет как-то отвадить этих жеребчиков от более благонамеренного стада.

Итак, бывшие солдаты свели знакомство с бывшей уличной танцовщицей, думала Нати. Звучало, как начало пошлого рассказа. Однако Густаво и Кулачо (полное имя его было Николас) оказались вовсе не вечнопьяными грубиянами с единственной целью - залезть под юбку. Уж таких-то Нати навидалась. То ли они считали, что дон Иньиго не оставит “племянницу” в случае ее замужества, то ли кто-то внушил им эту мысль, но ухаживать за нею парни принялись всерьез. По словам Густаво, они с приятелем - оба были из одной деревни на севере Наварры, - решили не возвращаться домой, а осесть южнее.

А что, думала Нати, восседая на краю повозки - может, и не такая это плохая идея. Она посматривала на Густаво - более рассудительного и серьезного, - и думала, что заиметь такого спутника жизни в этом мире было бы не так уж скверно. И вот сегодня она приняла приглашение Густаво и Кулачо поехать во Вьяну на ярмарку. Для того, чтобы поездка не выглядела такой уж легкомысленной, они пригласили еще и Марту, разбитную вдовушку, которая также прибыла в деревню недавно. Она служила во Вьяне какое-то время - “прислуживала знатной девице”, как не без гордости сообщала Марта всем, кто желал слушать. С Нати Марта, правда, поделилась сердечной тайной - был у нее там капитан графской стражи. Об этом капитане Марта говорила с неприкрытой тоской, но подробностями, несмотря на болтливый нрав, не делилась. “Тебе не понять, - сказала она как-то. - Это как, знаешь, луну в пруду ловить. Думаешь, вот она, матушка, рядышком. Ан нет, не достать, хоть и близко - одна тина в руках”. В последнее время Нати все чаще припоминала эти слова Марты.

И вот они едут - едут веселиться. Хозяйственный Густаво нанял повозку и осла, туда уложили немного провизии, Марта уселась впереди вместе с Кулачо, а Нати с Густаво - сзади. Выехали они не слишком рано, но с таким расчетом, чтобы успеть поглазеть на долженствовавших прибыть во Вьяну короля, французскую графиню и прочих знатных людей. Лисенок остался в Матамороса, обещая приглядеть за Борджиа, который с утра взял Пепо и уехал прогуляться по окрестностям. “Приглядеть”, впрочем, сильно сказано, уж кто-кто, а Чезаре Борджиа всегда будет поступать лишь по собственному разумению.