Страница 58 из 105
— Всех партийцев — в коммунистический полк. На казарменное положение. Батальон чека и части гарнизона — в боеготовность номер один, — неспешно выговорил Водиков, ероша большим пальцем пышные усы.
— Гарнизон ненадежен, — тут же вклинился Чижиков. — Батальон чека — маломощен и числом, и вооружением. Надо немедленно просить поддержки у Реввоенсовета Республики и…
— Эка хватил, — пресек Аггеевский. — Раззвонить на всю вселенную… Сами эту мразь высидели, сами раздавим! — Жестом завзятого рубаки секанул воздух.
— Прежде надо попробовать сбить пламя, локализовать мятеж, — заговорил Новодворов. — Старых большевиков, лучших пропагандистов губернии — в волости. Сами — туда же. Распропагандировать, успокоить крестьянина. Поднять мужицкий встречный вал, заградить Северск от мятежной волны.
— Пропагандистов — под кулацкие пули?! Они будут стрелять, а мы— псалмы петь?! — взвинтил до крика голос Аггеевский.
— Не кипятись, Савелий, — предостерегающе поднял руку Новодворов.
— Никаких миротворческих уступок контрреволюции! Введем в губернии чрезвычайное положение. — Аггеевский пристукнул кулаком по столу. — Создадим главный штаб по борьбе с мятежом. Аггеевский, Новодворов, Чижиков, губвоенком Оселков и Водиков. Есть возражения? — обвел всех пылающим взглядом. — Выше голову, товарищи! Сейчас проведем партактив города. На повестке дня — штык! Надо увещевать трудящегося мужика, а офицерско-кулацкую сволочь стрелять и рубить без пощады!
За окном занимался поздний рассвет.
Был он сер и тревожен…
КНИГА ВТОРАЯ
Глава первая
Густой тревожный рев набатного колокола хлестал по нервам челноковских мужиков, и те ошалело метались между ссыпкой и домом, унося, увозя из-под общей крыши бесценное семенное зерно. Кто половчей, похитрей, не упускал случая прихватить чужой мешок: «не я — другой сгребет». А в это время по селу волчьими стаями кружили, выискивая продотрядовцев, хмельные от крови и самогона дружки Пашки Зырянова и бородачи из отряда Боровикова. Лица многих были страшны и звероподобны: перекошенные рты, раздутые волосатые ноздри, вот-вот выпрыгнут из орбит мутные от злобы и хмеля глаза. За каждым бойцом кидалась целая ватага и, нагнав, била его чем попало, топтала и рвала с изуверским ожесточением. Девятерым продотрядовцам удалось пробиться к волисполкомовскому двору, запрячь пару розвальней и, отстреливаясь, вырваться из села. Одиннадцать человек застрелили или забили насмерть. Остальных Боровиков надумал всенародно казнить на площади. Выдумка приглянулась, и недобитых продотрядовцев отовсюду поволокли к волисполкому.
Если бы в те роковые для Челноково часы сыскался сторонний, трезвый наблюдатель, он непременно заметил бы единое, организующее начало этого кровавого хаоса. Чьи-то руки вовремя сшибли замки с еще не загоревшейся ссыпки, и та запылала лишь тогда, когда из нее вытащили все семенное зерно. Кто-то расставлял на стыках улиц, на выезде из села людей с ружьями. Кто-то отправил в соседние деревни гонцов с приказом начальника волостного повстанческого штаба: коммунистов и комсомольцев — арестовать, сопротивляющихся— уничтожить, милицию — разоружить, создать вооруженные отряды. По чьей-то указке почти что в один час заголосили набатно колокола многих церквей Яровского уезда, загрохотали выстрелы, взмыли в седое февральское небо красные петухи…
Но стороннего наблюдателя в Челноково не оказалось, и лишь немало дней спустя, шаг за шагом восстанавливая в памяти происшедшее, многие мужики смекнули, что к чему, и заскребли пятерней бороды, зачесали макушки, разом отрезвев от угара, и стали искать выход из западни, в которую их кого незаметно заманили, а кого втолкнули… Но все это еще будет впереди. Пока же…
Со всех сторон к утоптанной снежной круговине в центре села стекались людские потоки, и скоро перед высоким резным волисполкомовским крыльцом скучилось несколько сот разгоряченных мужиков. Многие были б немалом подпитии: полы полушубков — нараспашку, хмельные души — настежь. Кулацкие сынки Пашка Зырянов и Димка Щукин стояли в окружении вооруженных полупьяных парней, и те, как рысаки перед скачкой, пританцовывали на месте, петушились, задирались, голосили непотребное. Мужики постепенней помалкивали, покуривали да поглядывали на высокое, похожее на помост крыльцо, где жались друг к дружке шестеро продотрядовцев в изорванной одежде, с обезображенными побоями лицами. А из Пашкиной стаи будто каменьев град:
— К ногтю их!
— Накотовались! Пришел великий пост!
— Волоки вниз!
— Расступись, мать-перемать, дай пальнуть одной пулей всех…
Все громче раздавались крики, требующие немедленного самосуда, и не избежать бы еще одной кровавой расправы, если б рядом с продотрядовцами не возник вдруг Онуфрий Карасулин.
— Откуль он? — вытаращил глаза Пашка Зырянов.
Одобрительный гул прокатился по толпе. Онуфрия тут знали все. И хотя немало было недругов у бывшего секретаря волпартячейки, большинство крестьян верили: Карасулин всегда за мужика, за то и с Пикиным не побоялся схлестнуться, и с самим Аггеевским. Знали об аресте Онуфрия, сочувствовали его семье, оставшейся без кормильца, — а кормилец- то, оказывается, уже домой возвернулся! Это была добрая весть, и она как-то успокаивающе подействовала на многих. Толпа стала затихать.
— Шлепнуть его, гада, — вполголоса буркнул Пашка, приподнимая винтовку.
— Тихо ты! — осадил друга Димка Щукин. — Тут надо втихаря и без осечки.
Пашка и сам понимал: стрелять сейчас в Карасулина — все равно что стрелять в самого себя. Разные здесь собрались люди, по-разному думают, а этой смерти — не простят.
— Мужики! — хлестнул по толпе раскаленный голос Онуфрия. — Товарищи!
Толпа, ответно рокотнув, смолкла, и запоздалый Пашкин возглас одиноко повис в тишине:
— Товарищев вспомнил, челноковский комиссар!
Карасулин только взглядом пригрозил Пашке, но с речи не сбился.
— У всех у нас наболело под завязку. Теперь вот до крови дошло… Горько это, мужики. В таком запале не приметишь, как себе же могилу выроешь… Чего изделали — не воротишь. А что дале будет? Об завтрем думать надо…
— Верна-а-а!..
— Большевистский подпевала!..
— Не тявкай!..
Онуфрий нахмурился, жамкнул в кулаке рукавицу.
— Ти-хо, товарищи!..
Тут в дверях волисполкома появился Алексей Евгеньевич Кориков под руку с бородатым незнакомцем в каракулевой папахе, за ними Маркел Зырянов, Максим Щукин и Фаддей Боровиков.
— Ба! Да тут уже большевистский проповедник! — вскричал Кориков. В голосе — и изумление, и угроза.
Толпа притихла, настороженно ловя каждое слово, слетавшее с крыльца.
— Коммунисты завсегда на готовенькое! Ловки чужими руками жар грабастать, — плеснул яду Маркел Зырянов.
— С твоих рук, окромя отравы в самогон, ничего боле не схлопочешь, — отрезал Онуфрий и, окинув оценивающим взглядом кориковское окружение, ухмыльнулся. — Никак, новое правительство объявилось?
Никто не нашелся с ответом. Онуфрий повернулся к толпе, поднял над головой стиснутую в кулаке рукавицу.
— Об завтрем, говорю, думать надо. Думайте, мужики, пока не опоздано, опосля б и подумали, дак нечем будет. Не пугаю. Самому страшно. Пролилось кровушки… Кто изгалялся да охальничал — поделом. И ежели б на этом крыльце сейчас стоял Карпов — я б язык откусил, ни словечка в заступу не обронил. А эти, — кивнул на шестерых продотрядовцев, — солдаты. Их-то за что?
— Ворон ворону глаз не выклюет, — громко проговорил Маркел Зырянов.
— Из партии поперли, а его все на красное тянет, — добавил Максим Щукин.
— …Теперь шары им продрало, поняли, где сено, а где солома. Сажай их на розвальни, и пущай катят до самого Яровска да наперед своим котелком думают…