Красные петухи
(Роман)

Отшвырнув бесчувственную Марфу, Крысиков повернулся к девочке, медведем пошел на нее.

— Ма-а-а!

Тут распахнулась входная дверь. Влетел пулей Сулимов. Рвущимся голосом крикнул от порога:

— Крысиков! Живо к Горячеву.

Несколько мгновений Крысиков обалдело стоял посреди комнаты. Кинул взгляд на беспамятную Марфу, на прижавшуюся к печке Лену. Длинно выматерился.

— Откуда его черт принес?

— Давай живо. Прискакал злой как собака. Топает, кричит.

— Вернусь — чтоб баня была натоплена! — бросил Крысиков и ушел с посыльным.

Придя в себя, Марфа увидела склонившихся над ней Аграфену и внучку. Глянула на дверь и вскрикнула: на пороге стоял Онуфрий…

Даже тупой Крысиков, едва ступив в кабинет председателя волисполкома, с одного взгляда определил, что Горячев не то что взволнован, а прямо-таки взбешен.

— Где Карпов? — ринулся он к вошедшему.

— Не могу знать, — недовольно воркотнул Крысиков.

— Что за дьявольщина, мать-перемать! — взорвался Горячев. — В такой момент исчезает начальник продотряда, а вы… Может, его прихлопнули иль…

Ошеломляющая догадка оборвала речь. А ведь бывший начальник дивизионной контрразведки мог и улизнуть от кровавого финала. Привык беззащитных пытать да расстреливать. А тут и в лоб и в затылок целят… Горячев как-то сразу уверовал в дезертирство Коротышки — трус, жалкий подонок! — и, срывая зло, заорал на Крысикова:

— С бабами воюешь! Нашел вре-мя…

Исстегал всласть, отвел душу. Гориллоподобный Крысиков не на шутку взбеленился и еле сдерживался, чтоб не пришлепнуть Горячева кулачищем. Поняв, что перехлестнул, Горячев разом переменил выражение лица и как можно торжественней:

— Вы назначаетесь начальником продотряда. Вся полнота власти в ваших руках.

— Р-р-р… стр-р-рр…

— Будем всячески содействовать, — проговорил молча наблюдавший всю эту сцену Кориков.

— И чуд-нень-ко! — прежним, звонким и сильным голосом воскликнул Горячев. — Теперь слушайте. Есть неопровержимые данные: крестьяне надумали ночью разгромить ссыпку и семена — по домам. Получен приказ губпродкома вывезти семена в Яровск. Сегодня. Немедленно! Сейчас же реквизируйте нужное количество лошадей. Не церемоньтесь с саботажниками. Не цацкайтесь. Грузите семена и в сопровождении всего отряда — в Яровск. Понятно?

— Так точно! — браво выкрикнул Крысиков.

— Успеха, — Горячев протянул руку. — Я в Сытомино. Встретимся в Яровске. Действуйте, то-ва-рищ на-чаль-ник!

Проводил Крысикова взглядом, торопливо закурил, повернулся к Корикову.

— В Северске повальные аресты. С часу на час примчатся сюда меня арестовывать. И тебя тоже… Карты раскрыты. Маски — к черту. Сегодня или никогда!..

Максима Щукина на глазах всего села под конвоем привели в волисполком. Все, кто случился в тот час в приемной председателя, слышали, как Кориков кричал на Щукина, грозил ему трибуналом, вот только за что грозил — никто не понял. И не слыхал никто, как между двумя гневными тирадами Кориков торопливо шепнул:

— Свершилось, Максим Саватеич. Сейчас будут мобилизовывать подводы. Вечером обоз с семенами должен выехать в Яровск. Успеешь уведомить Боровикова?

Щукин только головой кивнул.

Тут Кориков прокричал еще несколько угрожающих фраз, а потом опять еле слышно:

— Своих в ружье. Чтоб наготове. Как полыхнет, сразу — набат. Сперва продотрядчиков. Боровиков перекроет дорогу на Яровск. Своих краснопузиков потом выщелкаем.

И опять Щукин лишь кивнул.

— Чтоб через два часа — четыре подводы к волисполкому! — закричал Кориков, подступая к самой двери. — Не мной придумано. Не виноват, что такой приказ… Первый приведешь и первым поедешь. Сам! Шевелись!..

За окном бухнул пушечным выстрелом большой церковный колокол. Ахнул еще раз, еще — и зачастил.

— Набат! — встрепенулась Аграфена. — Опять пожар!.. Яростно ревел многопудовый медный богатырь. Сквозь его набатный гул прорывались отдаленные крики, выстрелы.

В приоткрытую дверь просунулась голова в ушанке.

— Крысиков, тикай! Наших кончают!

— Началось, — глухо обронил Онуфрий. — Допелекались. Покатило… Эх!.. — Накинул полушубок и выскочил на улицу.

Заполошно гудит над Челноково набат. Мечется над селом красная метель. Выстрелы трещат в разных концах, то одиночные, то пачками.

Скачут бешеным аллюром кони, будто дьяволы. Ржут пронзительно и жутко.

Беснуются во дворах взъерошенные псы.

Плачут дети.

Голосят женщины.

Началось…

Слепо закружила, заметалась по северским ночным заснеженным улицам черная весть о мятеже. В каждую калитку стукнула, в каждое окно заглянула. Разметала вдребезги призрачный зыбкий сон губернской столицы.

Чьи-то нетерпеливые руки нашлепали на заборы скороспелые, вкривь и вкось размалеванные листовки: «Началось!.. К оружию!.. Долой!..»

Боясь расплескать, обронить хоть каплю злой мстительной радости, кинулись бывшие в объятия друг другу, тыкались сизыми, просамогоненными носами, терлись давно не холенными бородами, кряхтели, стонали и плакали, скрежеща зубами, нянькая свинцовеющие кулаки. А мысль их тем временем торопливо выстраивала в шеренгу красных губернских комиссаров, заядлых партийцев и совработников, боясь выпустить кого-то из-под беспощадного неумолимого прицела. Всех, всех их — больших и малых, с чадами и домочадцами, все распроклятое комиссарское отродье — на распыл, под корень! Спустить до останной капельки, дочерна, допьяна напоить большевистской кровушкой сибирскую землицу.

Поскрипывали, позвякивали кольцами тяжелые калитки, волчьими, алчными глазками посверкивали огни за сомкнутыми ставнями пузатых, раскорячистых домов. Спешно чистились добытые из тайников наганы и винтовки, начинялись картечью охотничьи патроны. «Все! Конец! Теперича сквитаемся! Отольются наши слезки!..»

Всполошила, подняла на ноги черная весть и тех, кто ставил и оборонял красную власть. Из бараков, полуподвалов и скособочившихся слободских избенок шли и шли они в свой губернский партийный комитет. Походя сдирали мятежные листки, ненароком засматривали в подозрительные окна, напряженно вслушиваясь, вглядываясь в грозовую темь.

В полночь в кабинете ответственного секретаря Северского губкома встретились с Аггеевским председатель губчека Чижиков, главный красный пропагандист Водиков, председатель губисполкома Новодворов и Губпродкомиссар Пикин.

Какое-то время молча курили, избегая даже взглядами задевать друг друга. Но вот к красному сукну секретарского стола припечатал свой кулак Аггеевский, и сразу все взоры замкнулись на нем.

— Ну? — требовательно спросил он всех сразу.

— По нашим данным, мятеж охватил весь Яровский уезд, — напряженно-высоким голосом заговорил Чижиков. — Судя по всему, завтра полыхнет в Тоборском и Шаимском. Только что арестован подпольный эсеровский центр в Северске. На двадцать третье февраля намечен был переворот…

— На завтра? — встрепенулся Аггеевский.

— На завтра, — подтвердил Чижиков. — План поджигателей предельно прост. Наводнить город полчищами разъяренных семенной разверсткой кулаков. По сигналу захватить арсенал, вокзал, телеграф, разгромить советские учреждения. Выйти на связь с парижским эсеровским центром. Втянуть в сибирский мятеж мировую контрреволюцию, заполучить сюда новую Антанту и кинуться на Москву…

— Сработала-таки семенная, — горестно и покаянно произнес Новодворов.

— Еще как, — подтвердил Чижиков.

Пикин стоял к ним спиной, припав разгоряченным лбом к холодному переплету оконной рамы. Он был весь болезненно напряжен. Каждая фраза Чижикова и Новодворова пулей впивалась в худую надломленную спину. А в воспаленной комиссарской голове — вулкан… Обошли, обкрутили недобитки. Его руками и костерок склали… Лучше бы сгинуть от бандитской пули. Пусть бы порубали, распнули гады, чем такое… Остерегали ведь, настораживали, да и сам не вовсе ослеп-оглох, чуял… Нет, плохо, видать, чуял, совсем потерял нюх, если Карповым-Доливо на руку сыграл. Покаяться? Сдать полномочия?.. Списать себя в расход?.. Нет, сперва вышибить зубы эсеровской гидре, расплющить гадине башку!