Красные петухи
(Роман)

— Садись.

А сам прошел к окну, отодвинул штору, постоял, то ли занятый какой-то думой, то ли специально для того, чтобы дать Катерине время успокоиться, собраться с мыслями. Как бы там ни было, женщина была благодарна ему за эту паузу, и пока Чижиков, машинально приглаживая светлый ершик на голове, стоял у окна, она не m чтобы совсем оправилась, но все же взяла себя в руки. И сразу пришло решение: о Вениамине и Маркеле ничего не говорить, просто предостеречь Чижикова от ночной поездки в Челноково, насторожить его.

— Что с тобой? — участливо спросил Чижиков, глядя на Катерину. — Сиди, сиди, — и сам сел рядом. — Не боишься дыму?

Достал из кармана кисет, стал свертывать папиросу, а Катерина снова вспомнила ночь под рождество, разъяренного Вениамина, негромкий, скрипучий голос Маркела Зырянова, дурной сон и бабкин наказ…

Чижиков пустил к потолку длинную синюю струйку дыма.

— Не скучаешь по Челноково?

— Не скучает ли мышь по мышеловке? — сухим натянутым голосом трудно выговорила Катерина.

— А я хотел тебя в попутчики залучить.

— Не ездите ночью по Веселовскому зимнику! — вырвалось у женщины.

— Чего так? — равнодушно спросил Чижиков.

— Вдруг подстерегут…

Катерина сама испугалась сказанного, а Чижиков ни лицом, ни голосом не выдал изумления, тем же тоном спросил:

— Кто?

— Не знаю… — пришибленно выдавила Катерина и вся сжалась.

— Так не годится, Катя. Ты такие вещи говоришь… Сама понимаешь, не девочка. Тут либо — все начистоту, либо— совсем ничего. Середины нет. За нас или против, Поняла? Вот ты и выбери. Не насилую тебя, не неволю. Можешь встать и уйти. Только посередке — вашим и нашим — не выйдет. Затянет на дно — и конец… Не бледней. У меня никаких капель не водится. Испей-ка водицы.

Проворно поднялся, налил в стакан воды, поднес Катерине. Та в два глотка опорожнила стакан, и сразу все ее тело покрылось испариной. Ладонью смахнула влагу со лба и щек.

— Вам легко… Сама понимаю — середки нет… Только не моего ума это. Не мне судить… Я же простая баба…

— Думаешь, мне масленица? Я, Катя, кузнец. Мое дело с железом нянькаться, мять его, гнуть, лепешить. А тут — живые люди. Кто ненароком заблудился, а кто специально темное местечко ищет, других в темноту заманивает — попробуй разберись с ходу. А времени нет… Да и в чужую душу окно не прорубишь. Вслепую, на ощупь своих с чужими долго ль перепутать? Царевы защитники, те университеты кончали, а у меня за спиной ничего, кроме кузницы… Можно, конечно, бросить все и драпануть. Кабы знал, что на мое место посадят красного грамотея, так бы и сделал. Не посадят — нет его. Вот те, что нам на смену придут, будут настоящие красные чекисты — и образованные, и воспитанные. До той поры нам воз везти. Тянуть за десятерых и на ходу учиться. Трудно? Да. Очень? Согласен. Но можно. Ленин в каземате книги писал, по которым революцию делали. А мы? Народ нам верит, почитает как защитников правды… Надо, Катя…

Опять взялся за кисет. Катерина посмотрела, как он свертывает папиросу, и снова, как при первой встрече, по-матерински остро и нежно пожалела его. «Не щадит себя. Двужильным за глаза кличут, Уходит на свету и раньше всех приходит. Ездит по ночам, чтоб день на дорогу не тратить. Скараулят на Веселовском зимнике. Может, тот же Маркел. Не дрогнет рука. Цельный продотряд сгубил. Меня туда же хотел. Теперь в силки имает. Ну, нет… Веню только жалко… Премьершу какую-то удумал…»

— Премьерша, — еле внятно пробормотала она.

— Какая премьерша? — заинтересовался Чижиков.

— Слово такое непонятное, — смущенно отозвалась Катерина. — Не знаете, что это?

— Наверное, жена, премьера.

— Какого премьера?

— Так называют главу буржуазного государства. Премьер- министр, а жена, стало быть, премьерша. Откуда тебе попало на язык такое словечко?

— А ежели сибирская премьерша, так это как же?

Чижиков неопределенно передернул плечами, сказал неуверенно:

— Похоже, супруга сибирского премьера какого-то… Погоди. Да ведь это же… — И даже вскочил от волнения. — Откуда это у тебя? Кто в премьеры нацелился? Ну? Чего молчишь?..

Катерина отрешенно вздохнула, опустила голову. Начала рассказ с той ночи, когда, подойдя к припертой двери, услышала скрип снега под ногами убегающих поджигателей и почуяла запах дыма. Чем дальше рассказывала, тем сильней волновалась, путалась, возвращалась к уже известному и еще раз пересказывала. Ничего не упустила. И о том, как Вениамин заставил ее промолчать о Корикове, и о его разглагольствованиях в рождественскую ночь после бабушкиной бражки, и о встрече с Маркелом и пани Эмилией, и о том, что было потом.

Чижиков ни разу не перебил, не задал ни одного вопроса.

— Вон как, — раздумчиво и тихо произнес он, когда Катерина умолкла, концом полушалка вытерла мокрые ладони. — Ага… — И долго молчал, нахмурясь, сосредоточенно глядя в пол. — Надо, чтоб о нашем разговоре ни-ни. Слышишь? И не догадывался. — Взял влажную Катину руку, крепко, прочувствованно пожал. — Спасибо тебе, товарищ Панова. Спасибо, Катя. Не от себя, от Советской власти, от всей партии большевиков. Не ошиблись мы в тебе, — Помрачнел. — Вот еще что… Может, неприятно и трудно будет тебе, но… другого выхода нет. Пока нет. Потерпи, подружка, маленько, пересиль себя.

— Вы о чем? — встревожилась Катерина.

— Да все о Горячеве. Помешкай чуток… Прости меня, не имею права и все-таки прошу — потерпи. Арестовать его сейчас— и оснований маловато, и — главное — делу вред. Но отпугнуть — вовсе беда. Понимаешь? Если он заподозрит что — сгубит тебя и сам схоронится. По всему судя, он, пожалуй, один из главных, с того и премьершей тебя провозгласил. Знаю, тяжело тебе, но ты уж, голубушка, перемоги себя. Чтоб он никакой перемены не заметил. Сообщать все будешь лично мне.

— Не смогу я… — глядя в пол, покачала головой Катерина. — Не смогу больше с ним, Не пересилить. Ненавижу…

— Ну что ж… Понимаю. Хотя от этого не легче… — Чижиков на минуту задумался. — Тогда вот что… Сегодня же порадуй его известием, что ты уже не курьер, а оперативный сотрудник губчека. Да не шарахайся ты! Будешь в отделе борьбы с беспризорностью. Интересно и вполне посильно. Форму и оружие получишь сегодня же. Гимнастерка будет тебе к лицу. Пошлем тебя на двухнедельные курсы. Вернешься — там подумаем, как дальше. А сегодня похвались и непременно ему напомни о встрече с Маркелом, боюсь, мол, как бы не проболтался, не дошло до Чижикова, хоть и напраслина, а засомневается… Ну, Катерина Панова, удачи тебе! — Полуобнял ее за плечи. — Ступай.

Глава одиннадцатая

Ни от тюрьмы, ни от сумы не зарекался Онуфрий Карасулин и все-таки не думал, что доведется ему дожить до таких черных дней. Гибель продотряда, столкновение с Пикиным, потом с Аггеевским, схватка с Боровиковым и, как горчайший итог роковой цепи, — исключение из партии…

Целый день заседала Челноковская волпартячейка, разбирая дело своего секретаря. На собрании присутствовал первый секретарь Яровского укома партии Гирин. Он выступал раз десять, доказывая челноковским коммунистам, что их вожак — Онуфрий Карасулин «переродился из стойкого партийца, героя гражданской войны в кулацкого подпевалу». Увещевал Гирин, просил, требовал, обвинял собрание в политической слепоте, но шестнадцать коммунистов Челноковской волости не только не согласились исключить Онуфрия из партии, но даже и взыскания ему объявить не захотели, целиком оправдывая действия своего вожака.

Особенно яростно защищали Онуфрия Ярославна Нахратова и недавно принятый в кандидаты РКП(б) Ромка Кузнечик.

У Пигалицы был не только сильный голос, но и на редкость твердый, неломкий характер. Она-то и оказалась главным оппонентом Гирина. Ромка подбадривал девушку выкриками, распалившись, вскакивал, опираясь на один костыль и гневно пристукивая и размахивая другим. Остальные партийцы — степенные малоречивые мужики — поддакивали Ярославне и Ромке, роняли немногословные, тяжеловесные фразы в поддержку своего секретаря и нещадно переводили самосад. Кончилось тем, что охрипшая Ярославна, размахивая кулачком, со слезами на глазах выкрикнула: