Страница 10 из 11
Смена ориентиров в политике памяти преследовала главным образом прагматические цели. Не отказываясь полностью от коммунистической идеологии, сталинское руководство тем не менее попыталось построить своеобразный вариант советского патриотизма, поскольку «пролетарский интернационализм» 1920-х годов в чистом виде представлялся недостаточно надежной основой для массовой мобилизации в случае новой войны, опасность которой резко возросла после захвата Маньчжурии Японией и прихода нацистов к власти в Германии. В рамках этой новой политики произошла «реабилитация» дореволюционного прошлого, его наследие вновь стало рассматриваться как предмет национальной гордости и источник примеров для подражания. Была создана система центральных и местных органов по охране памятников.
Нарастание международной напряженности беспокоило и культурную общественность, помнившую опыт Первой мировой войны. В 1936 г. были разработаны планы эвакуации музейных экспонатов и других «транспортабельных» культурных ценностей из Ленинграда, активно изучалось воздействие современной войны на культурное наследие и меры по его защите, принимавшиеся в Западной Европе (на примере Гражданской войны в Испании и начавшейся Второй мировой). Этот опыт был в дальнейшем использован в годы Отечественной войны.
Первые мероприятия по защите памятников Ленинграда были организованы буквально в первые же дни после германского нападения, в соответствии с решениями Ленсовета от 25 июня. Началась маскировка золотых куполов и шпилей, которые могли послужить ориентирами для немецких летчиков; мраморные и небольшие бронзовые статуи были сняты с пьедесталов, крупные памятники (такие как Медный всадник) обложены мешками с песком и накрыты деревянными коробами. Лица, участвовавшие в этой работе, освобождались от призыва в армию и от мобилизации на строительство укреплений на подступах к городу. Известны случаи, когда к работам по укрытию памятников привлекались солдаты и даже школьники.
С началом блокады эти работы были ускорены, тем более что на Восточном фронте немцы, как уже выяснилось к тому моменту, нередко разрушали исторические памятники сознательно. Принятие необходимых мер, однако, затруднялось погодными условиями, немецкими авианалетами и артобстрелами, нехваткой ресурсов, а начиная с ноября – также физическим истощением людей из-за недоедания. Архитекторы и скульпторы, занимавшиеся охраной памятников, в этих условиях вынуждены были сосредоточить свои усилия почти исключительно на документировании ущерба, минимальном, самом необходимом ремонте, а также на описании и обмерах памятников на случай, если они будут разрушены. Некоторые объекты из-за нехватки сил и средств пришлось оставить вовсе без защиты. Городские власти, в частности, решили не укрывать памятники Суворову, Кутузову и Барклаю де Толли, чтобы использовать их как элемент монументальной пропаганды.
В начале 1942 г., когда заработала Дорога жизни, работы по сохранению памятников были возобновлены. Их цель по-прежнему оставалась двоякой: с точки зрения не только городской администрации, но и самих архитекторов, занимавшихся защитой культурного наследия, сохраняемые памятники представляли ценность не только сами по себе, но и являлись важным инструментом патриотического воспитания. Об этом свидетельствуют такие меры, как сооружение фанерных макетов на месте разрушенных построек, восстановить которые до окончания войны не представлялось возможным. Считалось, что руины исторических зданий будут своим видом подрывать моральный дух горожан.
После прорыва блокады в 1943 г. архитекторы Ленинграда постепенно стали задумываться над перспективами его будущего восстановления. Наиболее активная подготовка к этой работе развернулась осенью, когда были организованы лекции для городских чиновников по архитектуре Северной столицы, а главное – курсы для подготовки профессиональных реставраторов. Восстановлению памятников придавалось настолько большое значение, что обучать студентов было решено непосредственно в Ленинграде, хотя именно осенью 1943 г. он подвергался особенно интенсивным обстрелам и несколько студентов были убиты разрывом снаряда буквально сразу после приезда в город с Большой земли. «Долг перед Ленинградом, – писал уже после войны тогдашний главный архитектор города Н.Ф. Баранов, – убедил нас в справедливости наших действий» (цит. по: 2, с. 625).
Книга Лизы А. Киршенбаум (Вест-Честерский университет Пенсильвании) посвящена исторической памяти о блокаде Ленинграда (3). Героическое сопротивление города привлекло широкое внимание общественности как в СССР, так и за рубежом еще во время войны, пропагандистский «эпический» образ блокадного Ленинграда тоже начал создаваться еще во время войны; после ее окончания эта работа была продолжена. Параллельно формировался огромный массив источников личного происхождения. Многие блокадники вели дневники, а в послевоенный период, особенно начиная с 1960-х годов, начали издаваться мемуары выживших ленинградцев. В этих материалах фиксировалась альтернативная, неофициальная память о блокаде. Автор отмечает, однако, что взаимодействие между памятью официальной и неофициальной было довольно сложным, официоз также мог опираться на воспоминания блокадников, тогда как официальные концепции проникали и в мемуары, в том числе оставленные авторами, критически относившимися к советскому режиму.
Причины такого взаимовлияния Киршенбаум видит в том, что ссылки на воспоминания блокадников обеспечивали пропаганде бо́льшую убедительность и тем самым являлись одним из средств легитимации правящего режима, тогда как героические образы, создаваемые пропагандой, позволяли самим ленинградцам придать некий смысл пережитым ими испытаниям, вписать свой личный опыт в более широкий исторический контекст. С этой точки зрения противопоставление воспоминаний и пропаганды, по ее мнению, не вполне корректно, поскольку вторая отнюдь не сводилась к полностью искусственным, лживым конструкциям, так же как и первые содержат отнюдь не только «сырую», не искаженную информацию из первых рук. Исходя из этих соображений, а также чтобы избежать терминологической путаницы, автор обозначает термином память собственные воспоминания конкретных людей, а к сюжетам более общего характера, признаваемым частью исторического прошлого на коллективном уровне, применяет слово миф в значении «общий, совместно используемый (shared) нарратив, придающий форму и значение воспоминанию прошлого опыта» (3, с. 7). Термин «миф», по ее мнению, в данном случае предпочтительнее, чем альтернативные ему «идеология» и «коллективная память», поскольку миф, в отличие от идеологии, представляет собой некое повествование с конкретным сюжетом, а понятие коллективной памяти подразумевает способность коллектива что-то помнить, что не вполне корректно, поскольку памятью как таковой обладают лишь индивиды.
Мифы и воспоминания о блокаде, сформировавшиеся не без влияния официальной пропаганды, стали важной частью идентичности ленинградцев. По мнению Киршенбаум, это ставит под сомнение как тоталитарную, так и ревизионистскую модели советского общества. Сама она предпочитает точку зрения С. Коткина, согласно которой идентичность является одним из «механизмов, посредством которых индивиды запутывались в сетях, образованных… более широкой повесткой и языком режима» (цит. по: 3, с. 11). Дальнейшее разочарование в советской идеологии также было скорее последствием этих же мифов, нежели результатом распространения альтернативных, диссидентских идей. «Центральная тема истории блокады, излагаемой в данной книге, – пишет автор, – это роль мифа в конструировании и конечной делигитимизации советской идентичности» (3, с. 11).
Миф о блокаде наложился на довоенный миф о Петербурге – Ленинграде, уходящий своими корнями в интеллектуальную жизнь XIX в. К началу Второй мировой город уже был довольно густо населен «призраками», если использовать метафору, предложенную Б. Лэддом применительно к Берлину, т.е. хорошо известными большинству его жителей историческими и мифологическими ассоциациями, связанными с различными местами и объектами на его территории. Автор использует также свой собственный термин «город памяти», имея в виду воображаемую реальность, которая для жителей города нередко оказывается едва ли не более «настоящей», чем сам город. Драма блокады привела к тому, что вместе с новыми воспоминаниями появились и новые «призраки». Их взаимодействие с более старой питерской мифологией составляет еще одну тему книги.